Форум » 78 лет Великой Победы в ВОВ!!! » Вспомним наших дедов,отцов и бабуль,матерей участников ВОВ » Ответить
Вспомним наших дедов,отцов и бабуль,матерей участников ВОВ
Admin: Давайте вспомним о наших отцах, матерях, о наших родственниках, которые принимали участие в ВОВ, о тех, кто воевал на фронтах, кто трудился в тылу. Выкладывайте документы, фотографии, воспоминания...
свн: http://www.youtube.com/watch?v=ruWrvB-MybQ Наши розыскники провели работу по определению фамилий членов экипажа. Это был танк, первым ворвавшийся в Росток. На дамбе он был уничтожен сильным фугасом (в наградных листах писалось - "морской миной" ). Видать, ВВ в фугас не пожалели. Или, действительно, применили для него морскую мину. Весь экипаж погиб. Почитайте список экипажа. Может, и земляков найдете... Кривенцев (Кривинцев, Кривенцов) Василий Тимофеевич, гвардии лейтенант, командир танкового взвода, 2 ТБ 3ГвТА, член ВКПб, 1914 г. р., уроженец: с. Губари Байчуровского р-на Воронежской обл., призван Хабаровским ГВК г. Хабаровск с 1941 г. Мать: Кривенцева Пелагея Ивановна, с. Губари Байчуровского р-на Воронежской обл. Посмертно награжден орденом Отечественной войны 1-й степени. Клещов Василий Афанасьевич, старший сержант, механик-водитель, 2 ТБ, член ВЛКСМ, 1924 г. р., уроженец: Свердловская область, Алапаевский р-н, д. Клеваки (ныне Клевакино), призван: Алапаевский РВК Свердловской обл. с 1942 г. Мать: Клещова Александра Ивановна, Свердловская область, Алапаевский р-н, д. Клеваки (Клевакино). Посмертно награжден орденом Отечественной войны 2-й степени. Липеев (Лепеев) Пантелей (Пантелеймон) Алексеевич, сержант, радиотелеграфист 2 ТБ, член ВЛКСМ, 1924 г. р., уроженец: Орловская обл., Стародубский район, с. Картушино. Призван: Дзержинским РВК гор. Новосибирск с 1944 г. Мать: Липеева Ефросинья Дмитриевна, Орловская обл. (ныне - Брянская), Стародубский район, с. Картушино. Посмертно награжден орденом Отечественной войны 2-й степени. Мартыненко Николай Викторович, сержант, командир орудия, 2 ТБ, член ВЛКСМ, 1925 г. р., уроженец: Николаевская обл., г. Вознесенск, село Николаевка. Призван: Сталинским ГВК Кемеровской обл. с 1944 г. Отец: Мартыненко Виктор Романович, Николаевская обл., г. Вознесенск, с. Натягаловка. Посмертно награжден орденом Отечественной войны 2-й степени. Гусев Андрей Касьянович, сержант, заряжающий, 2 ТБ, член ВЛКСМ, 1918 г. р., уроженец Алма-Атинская обл. Талдыкурганский р-н, село Троицкое. Призван Талдыкурганским РВК Алма-Атинской области с 1941 г. Отец: Ефременко Степан Яковлевич, Алма-Атинская обл., Талдыкурганский р-н, с. Троицкое. Спасибо тем, кто и сейчас не забывает про ту войну и продолжает поиски.Вечная память героям!!!!!!
Admin: свн пишет: Гусев Андрей Касьянович, сержант, заряжающий, 2 ТБ, член ВЛКСМ, 1918 г. р., уроженец Алма-Атинская обл. Талдыкурганский р-н, село Троицкое. Призван Талдыкурганским РВК Алма-Атинской области с 1941 г. Отец: Ефременко Степан Яковлевич, Алма-Атинская обл., Талдыкурганский р-н, с. Троицкое. А что это заряжающего посмертно не наградили?????
Александр: А экипаж разве из 5ти человек состоял?
ВВГ: Похоже радиотелеграфиста взяли с собой пятым
sergei: В ноябре 1941 года Верховный главнокомандующий во время рекогносцировки в Волоколамском районе попал под артобстрел, потерял персональный «паккард» и едва ушел с передовой на запасном автомобиле. Сегодня мало кто знает о том, что в самые тяжелые дни обороны Москвы Верховный главнокомандующий Иосиф Сталин несколько раз выезжал на передовую, чтобы лично оценить обстановку. К октябрю 1941 года фашисты сосредоточили на московском стратегическом направлении миллионную группировку войск. Непосредственно на Москву наступало 48 отборных, хорошо укомплектованных дивизий. Численное превосходство было на стороне противника, особенно на направлениях главных ударов, где фашисты превосходили нас по живой силе в пять раз, по орудиям — в три раза, по авиации — также почти в три раза и в пять раз - по танкам. Остановить эту армаду, а затем повернуть вспять при сложившемся раскладе сил по всем военным теориям было невозможно. Но иного пути не имелось. Сталин и лучшие военные умы Советской армии работали одновременно над оборонительной и контрнаступательной операцией. Чтобы принимать выверенные решения, Верховному требовалось лично изучать обстановку на местах и оценивать свои и вражеские возможности. О подробностях этих поездок мне рассказывали замкоменданта кунцевской дачи Петр Лозгачёв, охранники Сталина, в частности, Алексей Рыбин, который в то время возглавлял одно из подразделений правительственной охраны. Приведу некоторые выдержки из диктофонных записей этих бесед. Из беседы с майором госбезопасности в отставке А.Т. Рыбиным: - Алексей Трофимович, о поездках Сталина на фронт почему-то известно крайне мало. Как они проходили? - Действительно, ещё с хрущевских времён всем внушалось, что, мол, Сталин руководил фронтами чуть ли не по глобусу, не выходя из Кремля. Но я лично сопровождал его в нескольких поездках на фронт. Должен сразу сказать, немало известных людей мне довелось видеть во фронтовой обстановке. И хочу отметить: Сталин был храбрей даже иных военачальников. Первый раз он выехал на фронт в страшном июле 1941 года. Тогда на малоярославском направлении он осматривал местность, чтобы определить, где сосредоточить войска для обороны Москвы. В начале октября 1941 года мы сопровождали его на можайско-звенигородскую линию обороны. Помню, когда проезжали какую-то деревню, пацаны узнали вождя, бежали за машинами, ликуя: «Сталин едет бить фашистов! Ура!». Кстати, ездили, как правило, двумя машинами. На одной Сталин с двумя телохранителями, на другой – три человека охраны. Плюс на автобусе 30 автоматчиков вспомогательной охраны (это когда ездили непосредственно в район передовой). - Хочу уточнить насчет охраны. Я не ослышался? Верховный ездил на фронт, где до передовой несколько километров, с тремя десятками охранников? Трудно поверить по нынешним временам. - Нет, вы не ослышались. Скажу больше. Сталина на его даче даже в годы войны охраняли днем два, а ночью три автоматчика, но он всегда чувствовал себя защищенным. Сталина охраняла вся система. В связи с этим вспоминается курьёзный, но характерный случай. Как-то ещё до войны вышел он из Боровицких ворот и по улице Фрунзе направился к брату своей первой жены Сванидзе, с которым любил распить бутылочку-другую сухого вина. Подобные пешие прогулки вождь позволял часто. Конечно, всегда рядом, рассредоточено, в «гражданке» находилась охрана. Прохожие нас, охранников, конечно, не замечали, поэтому удивлялись: как это Сталин так свободно ходит. А в тот раз получилось вот что. Видим, Сталина сопровождает какой-то неизвестный. При этом озирается по сторонам. Мы его оттеснили в подворотню и передали в милицию. Там бедолагу поначалу, как водится, отдубасили. Потом выяснили, что это простой рабочий с завода «Динамо». Объясняет: вижу — Сталин идет без охраны. Думаю, пойду рядом, если что—подмогу. Посмеялись. Составили акт о задержании. И отпустили «активиста». - Мне доводилось слышать, что из-за недостаточной охраны Сталин во время Московской битвы едва не попал в плен. Как было на самом деле? - В середине ноября 1941 года Верховный поехал в 16-ю армию Рокоссовского по Волоколамскому шоссе, чтобы посмотреть в действии «Катюшу». Как известно, к осени 1941 года больше половины реактивной артиллерии — 33 дивизиона — находилось в войсках Западного фронта и Московской зоны обороны. Именно здесь это оружие снискало себе неувядаемую славу. Именно здесь получило оно ласковое солдатское прозвище — «Катюша». Поездка Сталина была опасной, поскольку фашисты прямо-таки охотились за «Катюшей». Уже было известно, что в октябре попала в окружение и была уничтожена легендарная батарея капитана Ивана Флерова. Тем не менее Сталин поехал. 13 ноября 1941 года дивизион «Катюш» под командованием Героя Советского Союза капитана Кирсанова нанес огневой удар по вражеским войскам у деревни Скирманово (ныне Рузский район). Результат удара — 17 уничтоженных танков, 20 минометов, несколько орудий и несколько сот гитлеровцев. На фронте был неписанный закон: после залпа сразу меняй место, ибо последует артудар, а потом налет авиации противника. Мы стали менять позицию. Было много снега, и «паккард» Сталина сел на брюхо. Реактивные установки после пуска тут же ушли, а мы – застряли. Начался фашистский артобстрел, потом налетела авиация. Сталин пересел в 8-цилиндровый «форд», «паккард» подцепили танком и устремились к шоссе. Знали бы фашисты, кого упустили. А ведь они могли легко взять Сталина в плен. Бреши в обороне были такие, что в них свободно мог проскочить мобильный разведвзвод и захватить «языка языков». Кстати сказать, после победы в Московском сражении в распоряжение наших спецслужб попали документы фронтовой разведки гитлеровцев, из которых мы узнали, что после огневого удара "катюш" капитана Кирсанова 13 ноября 1941 года фашисты выбросили с воздуха десантную группу в тот район. Так что, можно сказать, нам тогда очень повезло - вовремя ушли. - Какие вы еще можете вспомнить поездки на фронт? За пару недель до контрнаступления Сталин отправился в село Лупиха по Волоколамке, где находился фронтовой госпиталь, встретился с раненными, вышедшими из боя. Бойцы прямо-таки опешили, когда в палате увидели вождя. Иосиф Виссарионович поздоровался, присел на табуретку и начал расспрашивать: чем на сегодняшний день силён немец, а в чем его слабость? Немец уже не тот, убеждали бойцы, уже в тряпки кутается, каблуками стучит от холода, гонор пооблетел. И кто-то вдруг предложил: вот бы, товарищ Сталин, сейчас по ним вдарить всей силой! Сталин впервые, наверное, с начала войны улыбнулся: «Мы ваше пожелание, товарищ боец, выполним». Были фронтовые поездки и в 1942 году, и в 1943-м. Помню, в первых числах августа 1943 года мы приехали спецпоездом на Калининский фронт к генералу Ерёменко. Сталин остановился в доме мастера чесальной фабрики в деревне Хорошево. Берия туда привез ковры, хрусталь, всяческие деликатесы. Сталин его выругал и приказал возвращаться в Москву со всем этим скарбом. Комендант Орлов по просьбе Иосифа Виссарионовича сварил борщ; поели, стали ждать Еремёнко с офицерами. Те подъехали только к пяти утра. Тут же начался военный совет. На нём, кстати, и был решен вопрос о проведении салюта в честь взятия Орла и Белгорода – первого салюта Великой Отечественной. Сталин тут же позвонил в Москву, отдал распоряжения. И когда мы въезжали в столицу вечером 5 августа, над ней полыхал первый победный салют. Из беседы с заместителем коменданта Кунцевской дачи П. В. Лозгачевым: - Слышал, что был случай, когда Сталин мог погибнуть на даче при авианалёте во время Московской битвы? - Да, утверждаю это. Начну с того, что на его даче до 7 марта 1942 года даже бомбоубежища не было. А ведь её бомбили. Однажды в ноябре 1941 года тысячекилограммовая бомба угодила рядом с забором и… не разорвалась. Сапёры сняли стабилизатор, а там записка на немецком: «Чем можем, тем помогаем. РОТ-фронт». Ясно, почему не взорвалась. - Почему же Сталин не позаботился о своей безопасности? - Во-первых, он был смелым мужиком, во-вторых, фаталистом. Вспоминается такой эпизод. Приехали мы к генералу Захаркину в его 49-ю армию на Западный фронт (меня иногда брали в группу сопровождения для организации быта вождя). А тут над головами наши истребители с фашистскими стервятниками ведут бой. Сталин вышел из машины, смотрит вверх. А вокруг раскалённые осколки падают и шипят в мокрой траве, как змеи. Верховный стал с интересом их рассматривать, а потом со смешком заметил: «Шипят, вот фашистское отродье». Начальник охраны Власик стал уговаривать Сталина уйти в укрытие, а тот отвечает с иронией: «Не беспокойтесь, наша пуля мимо нас не пролетит». - Вам, наверное, приходилось читать о том, что, мол, Сталин в первые недели войны перетрусил, был деморализован? - На самом деле было так. 22 июня в 3.30 на дачу позвонил Жуков, доложил о нападении Германии. Сталин сразу вышел из дачи, спал, не раздеваясь, видно, ждал дурных вестей. Машина была наготове. Сталин тяжело дышал через нос. Мы уже знали: так бывает, когда Иосиф Виссарионович крайне расстроен. В Кремле он был в 4.00. И только в 12.00 уехал завтракать. Потом снова в Кремль. Кстати сказать, с того времени Сталин стал мало бывать на даче. В основном работал в Кремле. В день принимал от 15 до 30 человек. Всегда, что называется, на виду. А по годам, между прочим, он был уже далеко немолодым человеком. - Была ли необходимость в таком возрасте разъезжать по фронтам, ведь ни более молодой Черчилль, ни Рузвельт ничего подобного не позволяли? - Мог, наверное, и Сталин руководить из Кремля. Но натура не позволяла. Он должен был лично понять, что происходит на месте, прежде чем принять ответственное решение. К тому же в сложные моменты первого периода войны он не любил снимать людей с фронта, отрывать от горячего дела, сам нередко выезжал для проведения совещаний на месте. Ну и, видимо, не мог не понимать, какое значение для подъема морального духа войск имел приезд Верховного
Admin:
Admin: Какие лица И всё же боевые были наши бабули....
Admin:
свн:
свн: http://video.mail.ru/mail/gregulev.vitl/_myvideo/353.html
Александр:
свн:
sergei: У словянки столько много слов.Но я всегда искал эти.Для ротной песни самое то!!!Тогда это было очень сложно!!!
sergei: Этот дневник солдат Великой Отечественной Дмитрий Васильевич Одинец из Бородина оставил после своей смерти членам своей семьи, чтобы они в назначенный час опубликовали его. Сейчас это время пришло Я сибиряк. Родился и вырос в селе Переяславка Рыбинского района. Это украинское село. Мои предки и по отцовской, и по материнской линии родом с Украины. Так что и в моих жилах течёт украинская кровь, закалённая Сибирью. В 1941 году сотни тысяч таких, как я, сибиряков - украинцев, русских, белорусов, бурят, татар и представителей других национальностей - составили те сибирские полки и батальоны, что непрерывным потоком шли на фронт. Мы, сибирские бойцы, были и схожи - у большинства за плечами суровые детство и юность, не говоря уже о взрослых годах. Но все мы были и очень разными, а в общем-то обыкновенными людьми. Правда, в своей жизни не раз приходилось слышать мнение о необыкновенности сибиряков. Например, когда после войны бывал в Подмосковье. Местные жители утверждали, что Москву спасли именно сибиряки. И не только Москву. Так, жители Рязани, пережив несколько бомбовых налётов, уже готовились к худшему... Но тут подоспели сибирские батальоны! И такое уважение звучало в голосе каждого, кто вспоминал: "О, сибиряки! Это молодцы! Если бы не они, немцев бы не остановили!" Люди искренне верили в особенную несокрушимость сибирских характеров. 1945 год. Венгрия, городок Кестель. Наша группа разместилась на постой в одном доме. Стояли долго, сдружились с хозяевами. У них была дочка - девочка лет 12-13. Я забыл её имя, но облик помню, будто это было вчера. Черноволосая, живая, любознательная, непосредственная - такая венгерская Наташа Ростова. Она категорически отказывала нам в праве называться сибиряками. - Нём Сибир! - протестовала она ("нем" по-венгерски "нет"). - Дмитрий - Москау! Дмитрий - нём Сибир! Сибир - гам-гам-гам! - и изображала свирепую рожу: громадный нос, ещё больше рот, зубы клацают, будто рвут кого-то и смачно пережёвывают... Вот такие страшные нелюди живут в Сибири! Так внушала гитлеровская пропаганда, и люди верили. Население поначалу боялось советских войск, особенно сибиряков. В Венгрии я закончил войну, оттуда в конце 1945 года был демобилизован. Сначала, перейдя границу СССР, в составе 2-го Украинского фронта мы прошли с боями через Венгрию, Румынию, Австрию. Затем вернулись в Венгрию, и надолго. Наш батальон разместился в городе Кестель и выполнял задачу по разминированию. А местность была сложная, болотистая, много мелких озёр и одно очень большое - Балатон. Уже давно объявили об окончании войны, а там, где были мы, рвались снаряды и гибли бойцы-сапёры... И всё равно это было уже после Победы, можно было дух перевести... Ну а теперь - как начиналась моя солдатская судьба. Воевать мог начать ещё до 1941 года, но не пришлось. Сначала был мобилизован на МНР, то есть в Монголию, где на Халкин-Голе шли бои с японцами. Наша часть, прибыв на забайкальскую станцию Борзя, двинулась от неё вглубь Монголии. Но навстречу уже летела весть: Красная Армия разгромила японских вояк. Нас развернули в обратный путь. Тогда впервые услышал имя - Георгий Жуков. 22 июня 1941 года - всеобщая воинская мобилизация. У меня как у работника Уральской электростанции была "броня", но совсем недолго. 10 июля 1941 года уже уезжал на фронт. Семьёй обзавестись не успел. Простившись дома с родителями, один, без провожатых, прибыл на сборный пункт отправки - станцию Заозёрную. И вот объявлена посадка в воинский эшелон. Не забыть никогда мне те проводы. Вот идёт семейный мужик. Цепляясь за его одежду, не идёт, а пластается за ним в голос плачущая жена. Рядом полуидёт-полубежит большенький ребёнок - крепко уцепился за папкину штанину и тоже плачет. А совсем маленького пацанёнка несёт отец на руках, этот младшенький, ещё не понимает, что творится... Катятся слёзы и по лицу мужика, но, не сбавляя шага, он идёт... Идёт, как бычок на бойню. Можно протестовать: "Что это такое - "бычок на бойню"? Ведь это священный долг, Великая Отечественная война!" Всё это так, но какая б ни была война - это кровавая бойня, где люди убивают людей. И, провожая бойца на фронт, близкие понимали, что, может, видят его в последний раз. Сейчас вошли чуть ли не в норму высказывания вроде: "им там, на фронте, хорошо было, а мы тут, в тылу, голодали, колоски собирали..." Я не представляю, у кого повернулся бы язык так сказать во время войны или назвать тогда себя "ветераном войны" наравне с теми, кто воевал на передовой. Конечно, есть такие "фронтовики", которые и близко к фронту не подходили. Но ведь были такие и в тылу, про которых метко говорит пословица: "кому война, а кому мать родна". Фронт не курорт. И все это понимали. Кроме добровольцев и тех, кто, получив повестку о мобилизации на фронт, без промедления являлись к месту сбора, ведь были дезертиры (и было их немало - создавались спецотряды по их вылавливанию), и те, которые вроде и не дезертиры (они не прятались по лесам), но которые любым способом старались остаться в тылу. Я лично знал таких. Говоря современным языком, они "косили" от фронта. Во все времена нелегко идти на смерть, и не все готовы решиться на это. Семейных на фронте мне всегда было жаль, так как я видел, как они переживали о семьях, о детях. Прорвётся сквозь военную цензуру письмо, где жена не выдержит и пожалуется, как тяжело ей с детишками. Переживает мужик, желваки по скулам гоняет, а что сделать может, когда самому "до смерти четыре шага". И я вижу всё, сочувствую, а помочь ему ничем не могу. Конечно, надо думать, что писать мужьям на фронт. Но многие из этих женщин, что оставались "на продымленных перронах да с грудными на руках", попадали в отчаянно трудное положение. Время было военное, суровое - кому пожалуешься? - вот и искали они по-прежнему поддержки у своих мужей. ...Воинский эшелон мчит нас на запад. Мы, солдаты, едем в вагонах-"телятниках", двери открываем - душно. А навстречу нам, на восток, идут и идут составы с эвакуированными. Запомнилось, как на одной из станций напротив нас остановился встречный поезд, и из открытых дверей его вагонов люди махали руками, приветствуя нас, и кричали: "Добро пожаловать на фронт!" Наши ребята, вспылив, в ответ стали крыть их по матушке и кричать: "А вы куда? А ну-ка давайте с нами, на фронт!" Закрылись двери вагонов, притихло внутри: ехать воевать желающих не было. Вот тебе и "добро пожаловать"! ...Июнь 1942 года. Степи под Сталинградом. Наш инженерно-сапёрный батальон переправился с левого - восточного берега Волги на правый, западный. Далее нужно было продвигаться до железнодорожной станции Абганерово. Не дошли. Разведка донесла, что там немцы. Приказ: "Занять оборону". Первая линия обороны Сталинграда находилась в 60-70 километрах от города, в степи. И мы стали укреплять эту линию. Тяжёлый солдатский труд - вручную рыли окопы, траншеи, укрытия для автомашин, блиндажи для командирского состава. Я сержант, в моём отделении было 12 человек. Наша задача, чтобы работала техника, в основном автомашины ЗИС-2, ГАЗ-2, на которых перевозили мины и другие боеприпасы. Часто работу прерывали налёты вражеской авиации. Укрывались от бомб в окопах, ямках и вообще кто в чём и кто как. Со временем привыкли и определяли по тому, как летят бомбы, степень их опасности. Так, если бомбы оторвались от самолёта прямо над головой, то это не страшно, так как по инерции они пролетят дальше. ...Летом 1942 года, в августе, мы внезапно оказались в окружении. В начале того дня командир батальона Логвинов вместе с комиссаром выехали в штаб дивизии. Мы ожидали их назад. Вдруг связь батальона со штабом дивизии прервалась. Начальник штаба батальона Александров посылает на восстановление бойца-связиста. Тот не возвращается - видимо, погиб. Второй - то же самое. С третьей попытки посланный связист вернулся быстро и доложил, что кругом немцы. Это была 6-я армия Вермахта. Когда стало понятно, что штаба нашего полка и дивизии больше не существует, старший офицер Александров взял командование на себя. Он приказал отходить на восток - на Сталинград. Поскольку разведчики донесли, что немцы пока что движутся по дорогам, не углубляясь, то было принято решение с наступлением темноты отходить и выводить технику по Песчаной балке к Волге. Выходили около двух суток, в основном по ночам. Весь Сталинград был в руках немцев. Но есть одно военное "но" - по правилам ведения войны город считается не взятым, если хоть одна его улица держит оборону. Вот так было в Сталинграде. Я как рядовой участник боёв помню лишь беспрерывные контратаки с обеих сторон. То наши идут в атаку - оттеснят немцев. То немцы сконцентрируются и ударят - наши откатываются. Часто говорят, что заградотрядовцы не давали отступать, стреляли по своим. На моей памяти такого не было, хоть заградотрядовцы были. Отступление отступлению рознь. Если немец собрал для удара такой кулак, что отразить его у нас возможности нет, то как ни заграждай - немец и заградотряд сомнет. И к тому же не все командиры были дубинноголовые, чтобы зря стрелять своих солдат - помогать противнику. На фронте, конечно, было всё. Были расстрелы дезертиров, самострельщиков (это когда солдат стрелял себе в руку, чтобы его как раненого отправили в тыл). Были перебежчики. Немцы вели усиленную пропаганду, засыпали наши позиции листовками. Причём тексты листовок сочинялись умело, не в бровь, а в глаз. Начиная с широко распространённых: "Русские солдаты! Бейте своих комиссаров! Немецкая армия поможет вам восстановить свободную жизнь!" В одной из немецких контратак, когда нам пришлось отступать, один из моих товарищей стал предлагать мне остаться и сдаться немцам - ты же, мол, читал, что они обещают жизнь и прочее. Я отказался, а он всё-таки присел в какую-то ямку от снаряда и стал ждать немцев. Что с ним стало? Неизвестно, но ничего, я думаю, хорошего. Ведь листовки - это как современная реклама: звучит заманчиво, а верить не стоит. Сначала нам запрещали подбирать листовки. Но я как-то обратился к комиссару: "Знаете, на хорошего человека это не подействует, а кто захочет перебежать, тот всё равно это сделает. Нам бы эту бумагу на закрутки для табака, а то не из чего делать..." Он подумал и махнул рукой - ладно, мол, берите на самокрутки. Среди листовок, сброшенных на нас в Сталинграде, были и весьма оригинальные. Например, на одной нарисовали - очень похоже - двух вождей. Гитлер удобно сидел на большом стуле, играл на красивом баяне и весело пел: "Широка страна моя родная!" А Сталин примостился сбоку на маленьком, как бы детском стульчике, держал в руках какую-то захудалую гармошечку и с жалобным выражением лица тянул: "Последний нонешний денёчек..." Это было, когда немцы были сильны и чувствовали себя хозяевами положения. Но потом-то положение изменилось - немцев мы погнали назад, на запад. И вспоминая в нашем батальоне эту листовку, смеялись: "Теперь они поменялись гармошками!" Постоянное нахождение среди смерти приводило к тому, что мы уже свыкались с мыслью, что погибнем. Сегодня или завтра ты будешь убит - вот и вся разница. Спасением из этого ада тогда было ранение. Мой земляк-однополчанин, раненный в руку, не скрывал радости, прощаясь с нами: "Ну, мои товарищи, я теперь живой!" Он родом из Заозёрного, мы с ним часто встречались после войны. Живые бойцы постоянно ходили среди мёртвых. Трупы не успевали закапывать, хотя этим, конечно, занимались. С убитых снимали боеприпасы, продпайки. Ведь живым надо было выживать. Не хватало продовольствия. В Волге всплывала глушенная взрывами рыба; её собирали, варили еду бойцам. Бомбили Волгу страшно - сколько народу погибло на переправах! Как мы, солдаты, говорили: "Сколько мяса!" Сколько мяса и крови человеческой приняла река! Только наладят понтонную переправу, только пойдут роты, ползёт техника - уже слышно в небе - откуда только так быстро брались! - летят немецкие самолёты - и нет переправы! Гибли на суше, на воде и в воздухе. На наших глазах в небе над Сталинградом разыгрывались воздушные бои - погибали и побеждали наши лётчики. Сначала фашисты били наших: немецкие истребители были мощнее, а главное, имели лучшую маневренность. Пока наш развернётся, немец уже зашёл к нему в хвост. Но вот однажды глядим мы на очередной воздушный бой и поначалу не можем понять, кто это там такой юркий кружит в небе. Сначала думали, новый самолёт фрицев. И вдруг этот самолёт залетает "мессершмиту" в хвост - тот задымил и вниз! Мы ликовали, мы поняли, что это НАШ новый самолёт! Военная операция развивалась успешно. Постепенно уже нам становилось полегче, а немцам тяжелее. У нас снабжение улучшилось, а у них оно сходило на нет, поскольку вокруг смыкалось кольцо советских войск. В тёмное время суток немецкие самолёты прорывались в "котёл" (днём им не давали это сделать наши истребители), но лётчикам трудно было сориентироваться, где чьи позиции. Немцы жгли костры, наши солдаты тоже жгли костры - в результате груз с самолётов сбрасывали куда попало, и немцам доставалось слишком мало продовольствия, одежды, боеприпасов. Закончилось всё это капитуляцией. Наши сначала били пленных немцев - мстили за своих. Побили много, но потом вышел приказ, грозивший расстрелом тем, кто убивает пленных. Очевидно, оберегая пленного Паулюса и его свиту, нас всех отвели подальше от того пути, по которому под большой охраной следовали важные пленники. Так что посмотреть на Паулюса не было возможности, хотя, конечно, желание такое было. Кроме сибиряков в батальоне теперь были бойцы со всех краёв и республик. Были сталинградцы. В моём отделении из Сталинграда был рядовой Иван Калаганов. Молодой парень, лет 20 с небольшим, он пришёл к нам весь седой. Уже по его седине можно судить, что пережили жители Сталинграда в августе 1942 года. Но парень он был смелый, интересный. Любил и знал технику, лихо гонял на трофейном немецком мотоцикле. До войны занимался спортом, играл в городской футбольной команде. Его отец был то ли директором, то ли замдиректора на заводе сельхозмашин. С помощью Ивана Калаганова, знающего местность, выполнялись задания по вылазкам на территорию Сталинграда, занятую немцами. Одно из таких заданий нам помог выполнить и его отец. Мы отвечали за переправу в район Сарепты и Лапшина сада. Вышел из строя катер, нужно было заменить мотор, разбитый снарядом. Дан приказ - срочно восстановить катер. Где взять мотор? Решили искать что-то подходящее на территории завода сельхозмашин. Группа солдат: я - сержант Одинец, проводник - боец Иван Калаганов, а также Довгань, Степанцов, Спиридонов - ночью на лодке переплыли Волгу. Где-то через 400 метров находился этот завод. Отец Калаганова помог сориентироваться и подобрать подходящий агрегат. Вынули мотор из агрегата, положили на доски и тащили до реки. Там опять в лодку, опять через Волгу - в своё расположение. Без передышки взялись за подгонку к катеру чужого мотора. За два дня выполнили приказ, катер восстановили. Мне выдали положенные "фронтовые сто грамм", да если учесть двое суток без сна - в общем, я заснул так, что не услышал очередного налёта, разрыва бомб. Мои бойцы просто - за руку, за ногу, - сдёрнули меня в окоп. Я свалился, но не проснулся, а продолжал спать. Через какое-то время за мной посылает командир, но, узнав, что со мной, машет рукой: "Не трогайте Одинца, пусть поспит, пока есть возможность". Сна всем на фронте не хватало. Помню, там же, под Сталинградом, мой земляк - шофёр уснул за рулем ГАЗ-2. Бомбёжка, немцы жмут, мы отходим; хватились его - где? Чуть ли не отбивать у фрицев пришлось, а он спит в кабине и ничего не слышит. Вот уж точно из таких ситуаций и пошла поговорка: "Пушкой не разбудишь"! С Иваном Калагановым мы прошли далее весь фронтовой путь и расстались в городе Кестеле. Демобилизация проходила поочерёдно, по возрасту: те солдаты, что были старше, уезжали домой раньше. Калаганов был младше меня, поэтому он оставался, когда я уезжал. И никогда больше не виделись. Пробовал разыскать своих друзей-однополчан к 60-летию Победы, да поздно хватился. Умерли бывшие бойцы: Москаленко, Спиридонов, Усов - из Заозёрного, Рец, Степанцов - из Рыбного, Корж - из Солянки. Про Ивана Калаганова ответа я не получил. Враг дрогнул, но был ещё очень силён. Мы шли на запад. Станции Волчанск, Шебекино, Харьков, Кировоград... Бои, бомбёжки... Нашей части, надо сказать, после Сталинграда везло. Прибыли на станцию - перед нами был налёт, много погибло народу. Только мы продвинулись дальше - позади следующую часть опять разбомбили. И кто тут умело воевал, кто герой, а кто нет? Да никто. Ни мы, которые благополучно проскочили, ни те, кто погиб под бомбами, ничего героического не совершили. Война - это кровавая рулетка. Весной 1943 года немцы пошли в контрнаступление на Украине, вновь захватили Харьков и плацдарм в районе Белгорода. Наша 64-я армия была в южной, белгородской части этой знаменитой Курской дуги, там мы создавали оборонительную линию. Затем продолжали наступать - гнать немцев по Украине на запад. Зима и весна 1944 года выдались тёплыми. Сверху льёт, внизу грязь непролазная... Мы всё время были в мокрых шинелях, в сапогах хлюпала грязная вода. Машины приходилось толкать. Иногда застревали и танки. Но ничего, передохнём, обсушимся, а утром снова вперёд. В то же время немец стал отступать как-то охотнее и быстрее... Иногда сам удивляюсь, как это было давным-давно. Нет той армии, в которой мы воевали, нет той страны, которую отстояли. Уходим и мы. Сколько бы ты лет ни прожил, жизнь пролетает, как миг... Цените её, ребята! Дмитрий Одинец, ветеран Великой Отечественной. От редакции. 12 сентября 2010 года Дмитрий Васильевич Одинец умер. Похоронен на Бородинском кладбище рядом с женой, труженицей тыла. Ему было 95 лет. Он долго болел, но до конца очень мужественно и стойко держался.
sergei: Так сложилось исторически и географически, что наша страна издревле заслоняла собой старушку Европу от нашествий кочевников и завоевателей всякого калибра, а в этой Великой войне защитила ее от фашистской чумы, которая в этой самой Европе и зародилась. Четыре тяжелейших года — с 1941 по 1945-й — страна наша выполняла роль главного «хирурга», вырезая с тела нашей земли, а затем и с земли других стран злокачественную опухоль под названием «фашизм». Но, видимо, остались все-таки «метастазы», поскольку сначала в Европе, а потом и в нашей многострадальной стране появились молодые, не знающие историю люди, задирающие руки в нацистском приветствии и лающие по-собачьи слово «хайль», значения которого многие из них даже не знают. Впрочем, это уже другая тема. Сегодня же я хочу рассказать вам об уникальном человеке, Герое Советского Союза, который первым ворвался в Берлин на танке и с которым мне посчастливилось быть лично знакомым. Знакомство это состоялось в 2002 году в Израиле в городе Ашдоде за год до его смерти. Я гостил у своего отца, тоже ветерана Великой Отечественной, живущего ныне в Ашдоде. Однажды ему позвонили по телефону. Положив трубку, он погрустнел и сказал, что звонила Аня — «геройская» дочка, как он ее назвал. Заболел старый друг, и нужно поехать купить для него лекарства и продукты. Когда мы вошли в квартиру, нас встретил седой старик с красивым мужественным лицом. «Герой Советского Союза, полковник Евсей Вайнруб», — представил его мне отец и добавил: «Он первым ворвался в Берлин на танке». За чаем Евсей Григорьевич рассказал мне удивительную историю из своего военного прошлого. На фронтах Великой Отечественной воевали три брата и сестра Вайнрубы. Евсей был старшим. Кадровый танкист, он перед самой войной окончил венную академию. Воевал смело. Летом 1941 г. танковая группа под его командованием совершала дерзкие рейды по тылам фашистов. Его танк был подбит и блокирован немцами, но ночью Евсей Григорьевич с экипажем выбрались из подбитой машины, захватили немецкий танк, перебив сонный экипаж, и на вражеской машине прорвались к своим, устроив большой переполох и среди немцев, и среди наших. Много раз Евсей Вайнруб был на волосок от смерти: дважды был ранен, семь раз горел в танке. Еще в начале войны он в числе первых был награжден Орденом Красного Знамени. Зимой 1945 г. под Штеттином был сильно контужен в результате прямого попадания в танк. Еще не совсем оправившись от контузии, он сбежал из медсанбата на фронт. Перед весной 1945 г. командовал 219-й танковой бригадой и считался одним из лучших комбригов 1-го Белорусского фронта. В марте 45 года полковник Вайнруб, сидя в своем танке, ждал сигнала к атаке. Сигнал 777 должен был поступить с КП дивизии. Однако время шло, пехота пошла в атаку, а сигнала все не было. Начать танковую атаку раньше времени значит оторваться от пехоты, подставив ее под огонь. Опоздать с атакой — результат будет тот же. КП дивизии на запросы не отвечал, и Евсей решил атаковать, но было уже поздно. Пехота без танковой поддержки была накрыта огнем противника и наполовину выбита. Наступление захлебнулось. Вайнруб был вызван к комдиву, и тот спросил у начштаба, был ли дан сигнал к атаке. Начштаба ответил утвердительно. Полковник Вайнруб был обвинен в трусости, лишен звания и всех наград и приговорен военным трибуналом к расстрелу. Его посадили в кузов полуторки и повезли в поле. Поставили у стога, и лейтенант скомандовал: «Заряжай», предложив комбригу завязать глаза. Вайнруб отказался и попросил закурить. Лейтенант выполнил его просьбу, и тут на дороге показалась машина. Подъехавший майор зачитал приказ об отмене расстрела и пошутил: «Долго жить будете!» Вайнруб, отвернувшись к стогу, плакал. Спас его начальник полит-отдела бригады Космачев. Узнав об аресте комбрига, он, захватив журнал радиопереговоров и радиста командирского танка, помчался к комдиву, а затем к командующему армией. 5 апреля 1945 года командующий 1-м Белорусским фронтом маршал Жуков вызвал полковника Евсея Вайнруба и генерала Матвея Вайнруба, в то время начальника бронетанковых войск 8-й армии, и спросил: «Ну, братья! Кто из вас первый ворвется в Берлин?» Братья переглянулись, и Матвей ответил: «Евсей старший — пусть он и будет первым», а Евсей добавил: «Танкисты скажут пехоте — добро пожаловать, товарищ маршал!» Братья не подвели маршала и одновременно вошли в Берлин одними из первых, за что оба получили звания Героев Советского Союза. Золотую Звезду Героя комбригу Евсею Вайнрубу вручал сам маршал Победы Г. К. Жуков, специально приехавший в 219-ю бригаду. Он зачитал указ, поздравил личный состав бригады с награждением командира Золотой Звездой Героя и, обняв комбрига, спросил, найдется ли у героя «Московская». Водки не было, но была канистра спирта. Разлили спирт по алюминиевым кружкам и прямо на танковой броне открыли американские консервы с сосисками, которые наши солдаты в шутку называли «второй фронт». В свою кружку Евсей Григорьевич по традиции опустил Звезду Героя. Маршал Жуков поднял кружку со спиртом, поздравил комбрига с наградой и пожелал, чтобы эта Звезда долго сияла на его груди. Через год после нашей встречи Герой Советского Союза полковник Евсей Вайнруб скончался на 94-м году жизни, и эта яркая, трудная и достойная жизнь всегда будет служить примером мужества для многих поколений. Оригинал публикации: Вечер Елабуги
Admin:
sergei: Трое суток в осажденном танке . Этот танк должен был поддерживать наступление пехоты в районе Подборья. Но так случилось, что он сам стал осажденной крепостью. Дело происходило в самый разгар зимы и на дворе стояли трескучие морозы. Фашисты серьезно подготовились к отражению русской атаки. На переднем крае они соорудили бревенчатые стены, засыпанные внутри снегом и облили их водой. Между русскими и немецкими линиями окопов было 600 метров. Утром по свежевыпавшему снегу к танку подошли шесть пехотинцев-десантников. Закинув на броню ящики с винтовочными патронами, они забрались на броню и устроились за башней. Экипаж танка был сформирован всего неделю назад. Был февраль 1942 года, и проводить полноценное боевое слаживание просто не было времени. Украинцам: механику-водителю, Тимофею Штокалюку, стрелку-радисту Ивану Тимошенко и русским: башенному стрелку и Ивану Медведеву было по 22 года. Их командиру Дмитрий Еськову – всего двадцать. Мотор взревел и танк, сопровождаемый обступившей его полукольцом пехотой, двинулся вперед. Немцы обнаружили русскую тридцатьчетверку только в ста метрах от своих окопов. Но ракеты, пулеметы и автоматы не остановили танк. Механик искусным маневром преодолел две бревенчатых стены и стал дальше вгрызаться во вражескую оборону. Еще не рассвело и скорость танкисты держали самую малую, останавливаясь, время от времени. Чуть рассвело, и по танку ударила немецкая противотанковая пушка. Рикошет по броне. В ответ на вспышку командир отправил осколочный. Повезло – пушка завалилась набок. От второй пушки расчет просто сбежал и Т-34 подмял ее гусеницами. Скрежет траков по металлу был заглушен грохотом взрыва. Танк подбросило, и тут же в башню ударила немецкая болванка. Потом вторая, но броня выдержала. Пушку заклинило и командир бил на вспышки из спаренного пулемета. Стрелок, подсвечивая себе спичками, нашел неисправность, и командир кувалдой вернул застрявший клин затвора на место. Пушка отработала в направлении врага, ответа не было. Командир вылез из танка, осмотрелся. Ситуация не радостная. Фрицы заминировали развороченную пушку, и противотанковые мины разорвали обе гусеницы, пробили днище и искорежили курсовой пулемет. Экипаж частично оглох, заикался, стрелку-радисту пробило осколком ступню, но все выжили. С рассветом Ивана Тимошенко отправили на волокуше в медсанбат. За танком в орудийном окопе устроил свой КП комбат. Только собрались обедать – немецкий артналет. После краткой, но сильной артподготовки немцы пошли в атаку. Пехота огрызалась винтовочным и редким автоматным огнем, но силы были неравные и стрелки отошли. Посреди фашистов остался подбитый танк и три пехотинца-десантника. Отбив пару атак, стали экономить патроны и снаряды. Немцы отошли, и танкисты стали подсчитывать боезапас. 18 снарядов, 9 дисков к пулемету, 300 граммов водки и сухой паёк на двое суток – негусто. Выручили запасливые стрелки – оказалось, они навьючили на танк 12 ящиков патронов. Но экипаж сидит в танке, а пехота лежит под танком. Выберешься наружу – попадешь под пулю. Башнер Медведев, прикрутив к стальному тросу крючок, вытащил этой «удочкой» четыре ящика. Не спали и фашисты. Фигуры в белых маскхалатах, прячась за складками, окружали танк. Смекалистый башнер решил пустить в дело немецкие же не cдетонировавшие мины. Башнер, механик и один десантник окружили танк сюрпризами, присыпав бечевки, присоединенные к натяжным взрывателям снегом. Но не успело стемнеть, как началась вторая артподготовка и вторая волна атаки. Немцы подобрались на расстояние броска гранаты, но напоролись на зарытые мины. Воспользовавшись суматохой, экипаж добавил из люков еще «лимонок». Немцы откатились. До конца осады восемь человек и один танк перемололи еще две ночных и три дневных атаки. Два вражеских снаряда пробили правый борт в районе двигателя. Танк задымил, но не загорелся. Фашисты подтянули огнемет, огнем которого был смертельно ранен один из десантников. Огонь сменялся изнуряющим морозом, пробирающим по ночам до самых костей. Танкисты спасались добротными полушубками, а пехота натаскала в лежку елового лапника. Утром 4 марта темноту прорезали трассы снарядов «Катюш». Со стороны своих послышался гул танковых моторов и на линию соприкосновения вышли советские танки… Командир танка – Дмитрий Павлович Еськов за этот бой был дважды ранен, получил в благодарность звание старшего лейтенанта и орден Красного Знамени, дослужился впоследствии до полковника, стал почетным гражданином Орла и Юхнова. Он награжден двумя орденами Красного Знамени, Орденом Александра Невского, двумя орденами Красной Звезды. На его боевом счету 11 фашистских танков и САУ, 17 артиллерийских орудий и свыше 200 немецких солдат и офицеров. Окончил службу Еськов в должности советника командира афганской танковой бригады. Автор Сергей Серков
sergei: Беседа с фронтовой медсестрой Товарищ Майка - то бишь я - разговаривает с ветераном ВОВ, капитаном медслужбы, автором книги "Скальпель и автомат" Тамарой Владимировной Сверчковой (в девичестве Корсаковой). Ей 90 лет, в здравом уме и твердой памяти (насколько это возможно в ее возрасте). Судьба меня с ней свела случайно, и вот что вышло из нашей с ней беседы. , - Понимаете, я не госпиталь. 28 армия 175 стрелковой дивизии 262 батальон. Это не госпиталь. -Вы начинали с большого стационарного госпиталя в Ногинске. - А нас ведь расформировали! Перевели в Острогожск, это уже под Сталинградом, Острогожск. Как мы туда приехали – началась расформировка. Расформировали – кого куда. И я вот попала в 175-ю стрелковую дивизию, которая была под Харьковом, харьковские все деревни уничтожили. Харьков начали бомбить, все дома сожгли, народ весь уничтожили. В городе были укрепрайоны, так это все уничтожали, это было страшенно. И вот туда-то я и попала – отступление от Харькова к Дону, к Сталинграду. Это было страшно. А вот был дивизионный пункт – у них там было шикарно, у них даже палатка была, они могли делать операции. А мы на передовой – никаких операций. Операции-то увидишь, когда только в госпиталь меня куда-то посылали – на откормку – потому что мы голодные там на передовой-то были – не подвозили нам еды-то. Так, сухарей если дадут. Кусочек сухаря небольшой, чёрного вот такой кусочек. Но на неделю. И, может быть, кусочек селедки ржавой. Или, например, сала белорусского. Мы, значит, вот так червей счистим, жуков оттуда вытащим, сальца вот отрежешь кусочек такой небольшой – на сутки. Но это было редко. А обыкновенно давали или кусок сухаря одного или ржавую селедку – одна ржавчина. Госпиталя, когда открывались, они открывались уже в тылу, ближе к тылу. А мы на передовой работали. Госпиталя, бывало, захлебывались от раненых, которых мы к ним присылали. А я командовала всем этим делом. У меня молодежь, которая прибыла на передовую, они уже немножечко знают медицину. То есть как перевязать, как сделать шину на перелом, как голову перевязать. Первую помощь они немножко знают, и каждый почти солдат имеет один пакетик бинта. И вот когда в окопе его ранило, так он, значит, кричит. –«Сестрааааа!» И уже по цепи передают – раненый, раненый на правом фланге. И вот туда мчишься. Так и не одна – потому что не знаешь, что там такое – рядом—то с ним кто-то будет стоять или лежать или там чего. А когда он ранен – он еще не сознает, что у него. Перелом или чего. Он видит кровь, чувствует какую-то боль и шок. К нему подбегаешь – падаешь около него, смотришь, откуда кровь-то идет, туда лезешь. В сапоге – финский нож. Это разрезать сапог, или рукав, или ватник. В сапоге две вещи - ножик и ложка. Без ложки я себя не помню на войне. Но финку у меня отобрал генерал. Черняховский Иван Данилыч. Понравился ему ножик – боже мой! Увидал. На ручке такая вот узенькая щеточка, а с другой стороны финский нож. И причесаться, и сапоги почистить - все одним ножом. Вот увидал Иван Данилыч, взял. И недолго он пользовался. Ранило в ногу – и он умер от газовой гангрены. Это уж я позже узнала. - В чем возили раненых в тыл? Как выглядела санлетучка?. - Да в теплушках. Я возила в товарняке, причём у меня немцы были всё время впереди меня на 2-3 километра, и мы боялись, что нас они … но они руки не стали марать. - Кригеров не было? - Да, не было. Только товарняк… -А в Саратове, в музее, стоит кригеровский поезд для тяжелораненых, оборудованный всем необходимым, туда пускают. Откуда ж он там взялся? -А я скажу, откуда. Он, наверное, стоял на запасных путях, законсервированный, потом его музею и передали. Во время войны я таких не видела, нет… - А санитарные машины были? - Нет, у нас не было таких. До конца войны санитарных не было у нас…Возили на грузовиках. Вот он приедет, заберет раненых, сгрузит боеприпасы – и опять за боеприпасами едет. - А большие санитарные самолеты с носилками внутри были? -Нет, не было. Мы только в крылья грузили, только в крылья. - Мне попадалась картинка – эвакуация раненых по льду Волги на волокушах, во время Сталинградской битвы. Было такое? - Как это – эвакуация раненых по льду Волги?! Нет, милая моя, не было таких волокуш под Сталинградом. Волга – это очень широкая река. В середине бурлит всё время поток, он не замерзает никогда, и перейти с одного берега на другой возможности нет. Никогда никакой. Если попадаете в стремнину, она вас закрутит и под лёд опустит. Это взято откуда-то, в 42м не было, волокуши, наверно, начали делать в 43м году только. - Можно ли ориентироваться на кино того времени как на историческую правду? Вот кадр из «Фронтовых подруг». - Девочка моя, вот у вас тут раненый, он молодой, красивый, он рад девушке. Такого не было! Солдаты, попавшие в лежачем положении хотя бы в передовой какой-то госпиталь, потерявшие кровь, больше литра, - они уже девушке не улыбаются…их уже ничего не интересует, кроме смерти и жизни. Это только потом, когда прошло пятнадцать дней, двадцать дней, - он уже улыбается. А легко раненных так сюда не брали. Это легко раненный, вот видишь, это я тебе говорю, прошедшая две войны. А мои были забинтованы все ватой, кровавые пятна везде… - А почему кровавые пятна, ведь полагалось сразу подбинтовывать? - Бинтов-то не было на войне, мы были почти в окружении, и бинтов не было! - А санитарные двуколки ездили? Запряженные лошадьми? -Нууууу! Лошадей мы тут же бы съели. Мы были голодные на передовой. И если кто-то осмеливался в начале привезти на лошади маленькую печурочку, на ней сготовлена перловая или пшенная каша, немцы знали – ага, это наши, красные войска. И обрушивали на нас что только можно. Они нас подкараулили – как раз это было начало сентября – у сожженных деревень. Мы там окопы сделали, как полагается, - я-то мало делала, я берегла руки. Солдаты вырыли окоп. Страшно. Деревню мы сдали. И один раз и второй раз. В первый раз это была шикарная деревня. Была школа двухэтажная. Мы приняли бой. В школу натаскали раненых. Их было – наших человек двадцать приблизительно. Да которые с передовой – этих тоже человек двадцать было. Тяжелых раненых положили внизу. А немцы - их было три самолета больших – летали вокруг и положили бомбу ровно в школу. Стены обвалились, придавили раненых, крик стоял! Пылающая школа. И к ней не подойдешь. Оттуда выползают полузадушенные люди. Один оттуда вырвался, бежит, у него из сапога кровь льется. Я его догнала, повалила на землю, у него шок, не соображает, что ему нельзя бежать, а нужно перевязать рану. Потому что кровь-то вся выльется в сапоги. Ой боже мой… Что ж я все такие вещи-то вспоминаю. Что у тебя еще? - Карточки передового района. Ахутин утверждает, что во время войны на каждого раненого такую карточку заполняли. Это так? - Ну, может, где-нибудь и было… Я не встречала. Не было карточек. У раненых были солдатские книжки. Вот когда призывали в большом городе – им давали солдатскую книжечку. Вот такусенькая, маленькая книжечка, три, что ли, листочка. Первое самое ранение мы писали на ней. Моя роспись была вот на таком клочке бумажки, на обрывочке газеты. Вот когда его перевязали на столе, то делали пометку – расход бинтов и ваты или йода. В книжечке отмечали, - Иванов из деревни такой-то, перелом того-то и сего-то, все. Вот дальше в тылу, может, такие карточки и попадались. Какая уж там «скорая помощь»! Я была скорая помощь! У меня в кармане кроме вот такого вот (показывает – сантиметров пять) кусочка сухаря на всякий случай и каких-то остатков бинтов ничего не было! Даже сумки санитарной не было! Я ее в первом же бою всю извела на раненых. Вот так я и была. И моя сила, мой ум – только как сохранить кровь в человеке, понимаешь? Куда ранен – писали, только если стояла палатка перевязочная, но где ж мы могли это сделать, немец нам шевельнуться не давал! Да и мы ему тоже. А бой-то длится знаешь сколько? - Нет… - Каждому дано по 50 патронов. Немцам. И нам, грешным, дано по семь патронов. Вот мы расстреляли это – и у нас нету ничего. Если немец начинает стрелять редко – мы знаем: у него кончаются патроны. И старшина тогда нам кричит – беречь патроны! И мы бережем патроны. Вот мы все сидим в окопе, потом идем в атаку. Из окопов выскакиваем как ненормальные, мчимся туда, где немец. Они по нам стреляют, мы по ним стреляем. Потом немцы удирают в тыл, а мы, значит, занимаем их окоп. Немцы замолчали, мы замолчали – можно раненых отправлять. И вот там разведчик где-то свистнул или ракету послал: машина выехала. И мы ждём эту машину, кидаем туда раненых кое-как, друг на дружку, лишь бы вывезти с передовой. -А как бинтовали под обстрелом? - Ну как это – бинтовать на передовой! …На передовой я никогда не бинтовала. Там пулю схлопочешь. Обыкновенно, когда крикнет раненый от боли один, два, три раза,. Ты замечаешь, где, бежишь туда. Он вытаращит глаза… В яме, весь засыпан песком… У него кости перемолоты. Вытащишь его оттуда мало-мальски и говоришь – помогай мне! Потому что иначе я не могу тебя вытащить я девушка, худенькая, но сильная. И вот он пока в шоке – обалделый – он помогает мне даже сломанными руками или ногами вытащить его из этого окопа. И оттащить на 50 метров хотя бы. Вот когда я его оттащу за какой-нибудь хотя бы за бугорок или в какую-нибудь яму – вот тут только я его могу перевязать. Это вот самая передовая. А уж на носилочках-то?! Носилочек мы с собой не брали, когда шли в атаку! А ты говоришь – карточки! Что ты! Мои легко раненые, с передовой, идут-шкандыбают голодные, а в жару – без воды. И мы напились раз воды, отравленной в колодце. Немцы, когда сжигали население, они колодец обязательно, уходя, отравляли. Мышьяком, холерным вибрионом. И мы один раз траванулись мышьяком… И мне ведь сказал раненый – сестренка, колодец отравленный точно! А я говорю – не могу больше. Я уже стоять не могу, я три дня воды не видела. Страшное это дело – женщины на войне. Я по полгода сапог не снимала. Полгода не меняли белье. Вошки настолько привыкли жить в своих апартаментах, кто где, что даже привыкли к нам и не очень нас беспокоили. Полгода не подмыться! Попить - и то негде! Мочой поили раненых. Причём, я говорила, чтоб каждый своей, но если осталось немножко, остатки вон тому раненому. Не было воды, не было чаю, и есть было нечего. Ну… и я свою мочу пила прекрасно, куда ж денешься. А уж когда совсем нет у человека мочи, это плохо. Это страшно было. Не знаю. Многое в книгах написано, что мы даже чай пили. Нет. Даже кровь сдашь – только дадут кипятку. Редко когда чай дадут… - В Москве, бабушка говорила, шоколад давали. - О! За войну - я могу сказать, когда и сколько получила шоколаду. Один раз – в день рождения и один раз – на какой-то праздник, октябрьский или майский. Вот за четыре года войны я имела по кусочку шоколада… да. А больше нет. В Берлине я жила на сахарном… на паточном заводе. Наверху были мешки с патокой. Порошок такой белый, пушистый – патока. Вот я могла набрать воды и пить с водой вот эту патоку. Это уже в Берлине в самом. - А месячные не прекращались при такой жизни? -Конечно, нет! Залейся! А еще тяжелого солдата тащи, и чужой автомат, и свою винтовку, и еще опирается кто-то на тебя. Что ты! У меня раз были полны сапоги моей крови! Женщины, бедные женщины! За всю войну я в настоящей бане два раза мылась только. Или три. Ну, два раза по-настоящему. Погоняли моих вшей, попарились, пропарили белье! (смеется) Боже, какая была роскошь! Четыре минуты вода идет. Предупреждали. Дали четыре минуты – волосы вымыть, сама помыться и если что постирать. Четыре минуты! И сразу же запускались другие люди. Может, нехорошо сказать, - мылась я, там пар, и, по-моему, там даже мужчина мылся. По кашлю узнала. Женщина так не кашляет. А застуженные бронхи – это мужское дело. Боже мой! Ну, я даже не обратила внимания… Нет, война – это страшно. Не дай Бог войны, не дай Бог, девочки! - А где жил медперсонал? Средний и младший? Были общежития? -Ой, какие общежития! Мы же приходили и занимали здания. Сожженные деревни. Люди без крыши над головой – это ужасно. И мне приятно, что вот молодёжь как ты, того возраста, вдруг заинтересовалась войной. Это не мода – это память! О стольких мальчишках погибших, которые последнее слово шептали: «Мама»!.. и уходили… ведь они не вернутся больше. Душа у них уничтожена…. - Я уже не первого медика расспрашиваю, отчего-то никто Ахутинa не знает. Хотя он вроде был светилом, последним словом в тогдашней медицине. - Оооо, это в каком же году ваша книжка изготовлена? 42-й год, надо же! Нет, мы про это слышали и знали, но в руках не держали. Невозможно было достать. Я эту книгу на войне не читала. Вот по схеме вашей мы – первый пункт. Тащишь его на второй. Или даешь ему указание и даешь здорового солдата, чтобы он его отвел туда, и нескоро он попадет в госпиталь! А самолеты - у, да они ж только из больших городов летали! Это от передовой-то, считай, километров триста! Ближе-то – до ста километров – мы на машине вывозили! И то – смотри: они в машине привезли снаряды на передовую, а обратно забирают раненых. И мчатся туда, где их можно сдать, и опять за оружием – за снарядами или патронами. А я вот была самый первый этап, по схеме – в батальоне. -Ахутин пишет, что в батальоне даже помощи особой не оказывали. Это так? -Правильно! Все правильно! Пуля или осколок торчит – вытащил, хоть зубами. За шкирку мы таскали. И меня вытаскивали один раз за шкирку. Вот портупея была, за неё… Мне вот из руки старшина зубами вытаскивал пулю. Я с пистолетом в атаку шла, и вдруг моя рука – раз! Пистолет ровно на резинке болтается. Я смотрю – мать честнАя! А старшина схватил меня за шкуру – за шкирман – и говорит – терпи! Голову наклонил и в зубах вытащил пулю.. И говорит – нечего, а то сейчас в госпиталь попросишься. Я говорю – ладно, никуда я не попрошусь. И как завязали – я потом пистолетом долго не крутила. А потом вот из-за этого у меня не поднимается рука. - А курсы повышения квалификации при госпиталях были? - Ну, когда попадали – я вот один раз попадала – майор Гондовский рассказывал про черепников. Как их беречь, чтобы они не умирали, потому что одного привозят – у него черепа нету, а прямо сразу мозги. Мы ему взяли тарелку суповую – в деревне где-то нашли в разоренной – эту тарелку надели на голову, прибинтовали, привязали сверху чем-то – платком каким-то – и он у нас жил примерно полторы недели! Без помощи! Мы даже не смачивали мозги ему, потому что не знали, можно или нет. Он лежал, показывал, что ему надо, говорить он не мог, видать, какие-то центры там повредили. Потом начал уже через некоторое время говорить – вода… пить… потом показывает – там шевелится что-то в голове. Я ему тарелку-то сняла – а там черви! Ах, мать честна! А я и не знаю, можно ли лазить в голову… И вот когда меня к Гондовскому послали на курсы усовершенствования - он объяснял все. А я приставала – а это как, а тут как, а как здесь, а зрение как. Ведь присылали иногда черепников, а у них зрения нет. А мозги вроде все нормальные. Так Гондовский все это рассказывал. Спрашивает - черепников у вас сейчас много? Я говорю - много! Но я не знаю череп, я лучше знаю самого человека (ранения в корпус и конечности – М. М.). Он говорит – оставайтесь у меня. Мне кажется - у вас руки – вот он заметил про руки – что руки нежные очень. Вы подойдете нам. И вот он хотел, чтобы я к нему ушла. Но нет, я не могла бросить свой батальон, свою роту. А кто знает- может, ушла б – и тогда в живых не осталась. За что всегда благодарили солдаты – вот на финской войне – у них ампутации ног и рук полностью, обмороженные. И вот эти «самоварчики», которые без рук и без ног, у них кожа очень трудно срасталась, а когда срастается - боль! Она стягивает, и вот мне приходилось подходить к нему и растягивать эту кожу, она нежная-нежная, розовенькая, не дотронься, как бы не закровила, и вот очень они были благодарны. Стрелялись они. Находили где-то пистолеты и пробовали застрелиться. Но нечем стреляться-то. Рук нет, культяпки, а здесь вот так вот разрезано (показывает вдоль). Так вот этими культяпками пробуют застрелить соседа. Потому что сосед уже не может, он теряет рассудок от ужаса – что же с ним сделали! Я оттуда, с финской, пришла, у меня были обморожены пальцы на ногах. А в это время мода – босоножки появились. И мне так хотелось босоножки! А у меня лапы красные, распухшие, чуть тронешь- кровь идет. Ногтей не видно, нету. А на войне уже, на Отечественной, один раз я поцарапала ногу. Что такое, думаю, иголка, наверное, попала. Ищу – никакой иголки нет. Смотрю – а это у меня ноготок один вырос прямо на кости. А потом я полгода не снимала сапог. Когда сняла - ужаснулась. Это не ноги были, это что-то ужасное. Потому что 44 размер сапог, а у меня 37-й ботиночки. - В батальоне были тяжёлые раненые? Их полагалось сразу дольше отправлять. Как на самом деле было?. - Куда отправишь-то? Оттащила его на 50 метров от передовой и заложи в кустах. Кустов нет – в яме. Нету – в окопе старом. Не шевелись! И они у меня лежат до конца боя. На следующий пункт по вашей книжечке… Туда прибывают, их смотрят, в какой госпиталь отправить: черепной, или с переломами костей, или больного тифом, или ещё какими заболеваниями – куда его отправить, это уже третий пункт от меня, по вашей схеме. - Дивизия. - Да. Вот они там уже во второй эшелон посылают куда-то чего-то. - По курсам я в общем поняла, но я не могу найти никого, кто бы в таких тыловых госпиталях работал. - Так все умерли давно! Их нет уже. Вот отправили меня в ХППГ. …Привезли вот одного… Пулевое ранение в лёгкие. Лёгкие загноились, и он стал умирать. И нам его привезли – уже он не дышал. Его взяли, на стол положили, сунули ему между рёбер… и испортили всю перевязочную, потому что гноем залило всё. И он начал дышать, обрызгав всех врачей и всех, кто около него был. Попало мне, что я им испортила все простыни. Вот так. Но это был стационарный уже пункт, у нас было намолочено раненых полно, никто у нас их не взял. Привезли койки и доски. На койки кой-кого положили, кой-кого на доски, а рядом стоял канатный цех, так там вообще раненые все лежали подряд. А Коленьку мы в сторонку, и каждые два часа если б мы ему не давали физиологический раствор в вену, он бы у нас умер. Потом камфору на ночь… - А почему только на ночь? - А где её взять, камфору-то? Чтоб он ночью-то не умер, а днём мы ему не дадим как-нибудь. Где её возьмёшь на передовой, камфору? Да это же… У нас йоду-то не было никогда толком! …Присылают раненых, среди раненых один не раненый. «В чём дело?» - «У меня вот тут где-то есть пуля». – «Как есть пуля?» - «В сердце моём пуля». – «Да вы что?» Врач тут смотрит – входное отверстие есть, выходного отверстия нет. «Ну осколочек, может, может тебя штыком кто ткнул?» - «Нет, у меня пуля в сердце». Ну вот мы, значит, потом через некоторое время договорились: в городе Льгове есть рентгеновский аппарат. И мы туда его направили посмотреть, что ж такое у него в сердце. Привели мы, я говорю: «Слушай, машины нет, пойдём пешком». Пошли пешком. Он еле шёл, я сердилась, потому что всё время налетали немецкие самолёты и могли нас стереть. И вот мы пришли, доктор ставит его в аппарат, смотрит: «У вас ничего нет!» Мой как заорал, этот… я его фамилию сейчас не помню… закричал, зашумел и стал вылезать, не как там все вылезают, а прямо вот так, под низ. И в это время, когда он наклонился, в сердце есть пуля, и сердце работает. Мы его не можем никогда углядеть, потому что сердце работает, а когда он наклонился – пуля-то есть! Тот схватил его, поставил так вот боком. «Вот она, - говорит, - ваша пуля!» Меня позвали: «Смотрите, товарищ лейтенант, вон пуля!» Я посмотрела – мать честная, пуля! Я говорю: «Как же ты обратно-то пойдёшь, упадёшь – у меня нет транспорта, а мы не унесём с хромым раненым!» А он и говорит: «Я дойду». И вот мы его туда привезли, мы извинялись все перед ним, и все раненые извинялись: «Прости, друг, мы думали, что тебя штыком кто пощекотал, а ты такую штуку…» И что интересно – ему надо было умирать. Тот эшелон, в котором мы его отправили в Россию, разбомбили. Мы ему дали адреса, несколько штук, чтобы он написал, что же с ним сделают в Москве. Ответа мы не получили. Никто. Вот такой был случай. Такие бывали случаи. - Были ли отдельные палаты для рядовых и для офицерского состава? - Да как же! Вповалку все лежали! И рядовые, и капитаны и майоры! Бой идёт страшенный, а на всех грядках целой сожжённой деревни лежат раненые больше пяти тысяч человек. И вдруг врывается ко мне в палату молодой, красивый, интересный… генерал! Мальчишка!... И орёт на меня, махая пистолетом перед моим лицом: «Где моя кровать? Где мои простыни?» - «Слушай, раненый, ляг лучше за мою дверь вот эту вот, там тебя никто не тронет, сюда сейчас будут вносить тяжёлых раненых. Ляг за дверь». – «Как ляг? На пол?!» Я говорю: «Сейчас соломы принесу». – «Какое… где простыни?» - «Товарищ генерал, нет у нас простыней на передовой! Деревни все сожжённые, у нас ни ложек, ни мисок, ничего нет, у нас вот руки только есть». – «Я тебя сейчас пристрелю!» Смотрю – высовывается голова раненого, раненый исчезает, через несколько минут комбат бежит ко мне: «В чём дело?» Я говорю: «Товарищ комбат, вот генерал возмущается, требует простыни с меня». А он тогда на меня посмотрел и сказал: «Исчезни!» Я тут же за дверь, а он стал его: «Дорогой генерал, да сейчас тебе легковую машину найдём, мы тебя вывезем сейчас с передовой, только лишь не ори, не нервируй мне людей! Ради бога!..» Так вот единственный генерал, который отказался лечь под дверь, на голый пол. Это за всю войну. Остальные: полковники, капитаны, лейтенанты, старшины - да с рядовыми солдатами вместе лежат, причём проводят политучёбу, политзанятия, что знают – рассказывают. Лелеют, лелеют солдат. - А за словом «сульфаниламиды» что скрывалось? - Не знаю. Этого у нас не было. - А лечили-то тогда чем? - У нас не лечили, мы затыкали рану чем попало и завязывали. Можно от рубашки оторвать, если бинта нет… - И стрептоцидом тоже не засыпали? - Ну!.. Нет. У нас такого не было. - Выходит, Ахутин - не ориентир? - Нет, отчего ж. Он не был на передовой. Ни на первой точке, ни на второй, я поняла его. Он был на третьей, четвёртой и так далее. Там, может быть, что-то и было. У нас не в чем было держать это ничего. Мы все были промокшие почти всегда. Над нами голубое небо или чёрное небо. Мы мокрые все, полны сапоги воды, или жара такая, что не продохнёшь. Смотря какая погода. Это вам нужно более благородных каких-то врачих искать. А я – передовой человек. Я всё время на передовой. На передовой – это страшно. Во-первых, рядом смерть, и рядом вжикают пули. Не разевай рот! Это кто-то из немцев пристреливается, чтоб кого-то потом насмерть сразить. Это передовая, и не очень-то ты запрыгаешь. - А немцев близко видели? - Как только началась война, Гитлер издал приказ – ни одного человека в России позади себя в живых не оставлять. Ни одного. И мы видели их останки - останки деревенских жителей. Разграбленные дома и сожженные. Все вывезено. Скотину сожрали. А что были наши табуны в совхозах – они гнали коров своим ходом. А коровы привыкли три раза в день доиться. У них раздулось вымя, у них началось бешенство, их отстреливали. Это что-то было ужасное. И вот я попала в начало войны и все это видела. Немцы врывались в деревню и они уничтожали девушек … насиловали всех подряд, от малышек до последней старухи…. Они брали деревни, всех коров, всех лошадей, свиней, кур они съедали за один день, всё, что возможно. Два дня – это редко бывало. Во второй день или к вечеру на первый день они загоняли всех в большое помещение, в какой-нибудь сарай, в какой-нибудь большой дом…. Сначала они расстреливали, потом Гитлер приказал патроны жалеть. И тогда они сжигали их всех. Крик стоял – это ж невозможно! Я после тифа догоняла свою часть, и мы попали в школу, в которой насиловали девочек со всех деревень. …это было страшно… Эта школа стояла, и её даже огонь не брал. Всё сожжено, всё уничтожено, стоит школа, и в ней даже стёкла не выбиты… ну выбиты были немножко, конечно, окна… и мы туда пришли, думали отдохнуть, дождик, наскрозь мокрые… а нам сказал дежурный постовой: не ходите туда, всё равно вернётесь, там что-то страшное. Мы пришли – чистая школа. Как сели, так и все начали дремать. И вдруг – музыка и крики!.. Это что-то ужасное… Мы обыскали всю школу, ничего не нашли, а потом, когда меня сдали бабке одной, чтобы меня вылечила после тифа, она рассказала, что все десять деревень вокруг были обложены немцами, и они всех девочек, всё женское население насиловали. А в школу первый раз собрали – сказали, что на танцы, всем дали по конфетке… и никого не оставили живой. А потом все деревни эти начали сжигать. Первые вот эти три деревни сожгли – справа и слева от дороги, - а тут наши налетели и дали им прикурить. Вот это страх… вот это память, страшная память. Когда кончилась Сталинградская операция, меня назначили в комендантский взвод. Меня, врача, врачиху и двух легкораненых. И немцы пленные – больше 5 000 человек их было – в палатках там жили. Я дошла и говорю – опять у вас вши?! Да что ж это такое?! Ну убивайте, трясите их и так далее! А они требовали у меня - Еды! Еды! Топлива! Лекарств! Чтоб все было срочно им дано. Я и сказала – миленькие, да вы же все деревни сожгли! Сожрали все, что можно было сожрать. Вы уничтожили народ, который делает еду, который делает дрова, который делает таблетки ваши! Что вы еще от меня хотите?! И вот он – немец тот - за это меня и придушил. За то, что я ему правду ответила. Красное кровавое все у меня в глазах – и я чувствую, что я умираю. И вдруг только слышу – кричит чех-переводчик, мальчишка. «Не тронь! Все равно нас всех расстреляют!» И меня как тряханули – так, что голова чуть не оторвалась – и вышвырнули из палатки, прислонили к столбу, на котором держится вход палатки, и исчезли все. И вот тут я поняла, что такое воздух.. Когда он начал проходить в легкие. Я не пошла жаловаться, потому что их все равно всех бы расстреляли. Потому что передо мной, перед тем, как мы приехали, два врача так и не выходили из палатки. Даже писать не выходили – писали в ведро, а я потом выносила. А этот немец – он потом прошел в Москве по Красной площади. Я посмотрела – вот он, каланча, самый высокий, самый старший из них. Я фамилии-то их не спрашивала, это мне не нужно было. А как мне пришлось труп вытаскивать в Берлине! Нам дали санаторий туберкулёзный. Мы его начали мыть. Было у меня… раз, два, три девочки-санитарки, одна сестра и два хромых санитара. Мы открываем одну дверь, а там на полу лежит мёртвый без ноги. И он руки протянул к двери. Мы всё поняли, что когда немцы бросали этого человека одного в этом здании, он понял, он хотел встать и пойти за ними, но он был на одной ноге, и руки протянул к ним, и упал. А они дверь заперли с наружной стороны. Что ж они наделали!..Я в метро ходила берлинское, когда только откачали воду. Сколько ж детей было!.. Они собрали детей в метро, а потом его затопили. Дети!.. Сосочки, носочки, шапочки, игрушечки мелкие… это было что-то ужасное! Изверги!.. И потом ходили старые немцы и искали, нет ли… тапочки какие-то детские, шапочки… собирали около метро… Сколько же трупов маленьких детей!.. Даже невозможно сказать… Я-то уж конец самый только видела. Последняя машина. А наши солдаты вытаскивали этих детей. Как они… как они могли?.. А дети - чудесные крошки… И метро у них паршивое было. У нас-то какое метро: боже мой! Всё гранит, красота! А там – нет: подземелья, линия и паршивенькие платформы, открытые и закрытые платформы. Меня война отшлепала как надо. Но оставила глаза, оставила доброе сердце, я люблю народ, я люблю Россию. И мне так печально сейчас, что нет работы. Человек не может изготовить что-то, получить за это копейку и купить хлеба. И даже вкуснятины какой-то. Нет работы. Я привыкла что-нибудь изготавливать. Кончилась война – я десять лет работала в литейном цехе. Чугуннолитейный цех. Пушки переплавляли на тракторные колеса. Я научилась формовать. Я чувствовала – мои руки чувствовали всегда, где какая задоринка. И если я сформовала кому-то, то колесо, вернее даже заготовка, получалась великолепной. А потом 10 лет инженером в НИИ. А вторая группа инвалидности у меня с 50-го года. Без права работать, потому что грыжа Шморля. У меня три позвонка – и от них по куску нету. Рассосались. Были трещины, потом отошло и рассосалось. Нас было 60 человек, с позвоночником. Все они умерли. На третий день после операции. Но самое большое – три года. А я что-то, видимо, до конца не доделала. И меня держит судьба. Источник
ВВГ: Сталинская закалка http://zavtra.ru/content/view/veteran-vov-dal-otpor-zeku/
Павленко Станислав: Ублюдки. У нас тоже полный беспредел,особенно по селам. Грабят и убивают даже не за ордена,бывали случаи - буквально за гроши!
полная версия страницы