Форум » Армейский юмор » Армейские байки (часть3 ) » Ответить
Армейские байки (часть3 )
Admin: Различные рассказы армейской службы,страшилки и байки.....
Владимир Мельников : Толстушка Хильда. Мост перед домом правительства и борис николаевич на нём. http://www.2photo.ru/12803-tolstushka-x%E2%80%A6s.html
sergei: http://video.mail.ru/inbox/mar-ser/_myvideo/12.html
sergei: шутка удалась. Один мужик решил подшутить над своей тещей, которая его запилила почти насмерть. Воспользовавшись тем, что дорогая мама ушла на рынок, зятек выпилил дырку в обеденном столе, потом залез под него, просунул голову в отверстие и замер в таком положении. Скатерть свисала до полу, и тела шутника не было видно. Еще он предварительно обильно полил кетчупом все вокруг своей дурьей башки. А теперь представьте, что увидела вздорная баба, вернувшись домой? На скатерти лужа крови, а в центре стола возлежит отрезанная голова зятя с высунутым языком и скошенными глазами. Тещенька завизжала с такой силой, что с потолка свалилась криво висящая люстра и долбанула любителя розыгрышей прямо по куполу. Зять, правда, не окочурился, но оглушительно заорал. Теща, услыхав, как отрубленная голова отчаянно матерится, окончательно потеряла рассудок и метнула в парня только что купленный трехлитровый баллон с томат-пастой. Естественно, банка попала шутнику прямо в лоб. Очевидно, кости у мужика были толщиной с бетонную плиту, потому что емкость разбилась, добавив в пейзаж краски. Бедный зять потерял сознание да так и остался сидеть под столом, теперь уже точно похожий на труп. Баба, воя, словно заевшая кофемолка, опрометью бросилась в отделение милиции, расположенное в этом же доме, на первом этаже. Пришедшим ментам при виде апокалиптического зрелища стало дурно, и они даже, потеряв самообладание, попятились к двери. И тут голова, страшная, вся покрытая красными сгустками, подняла веки, бешено завращала глазами, разинула рот и выдала тираду: - Мама! …вашу мать! …мать вашу! Мама! Теща свалилась в обморок, один из ментов рухнул рядом с ней, второй оказался покрепче. - Ты того… этого… – забубнил он, – паспорт покажь! - Ща вылезу, – просипела башка, – и достану, погодь маленько. Очевидно, перспектива узреть летающую по воздуху за документом голову настолько впечатлила служивого, что он с воплем: «Спасите! Вампиры!» – ринулся за подмогой. Когда отделение почти в полном составе, с табельным оружием на изготовку вломилось в квартиру, зять, по-прежнему покрытый кетчупом, вызывал «Скорую помощь». Итог шутки: у тещи гипертонический криз, один мент стал заикаться, второй теперь всегда глупо хихикает при виде бутылки с кетчупом, зятек получил несколько суток за хулиганство и полное моральное удовлетворение. А теща раз и навсегда перестала приставать к идиоту.
sergei: О ПРИНЯТИИ РЕШЕНИЯ Чем офицер отличается от просто человека? Ну, или там офицер до мозга костей от того, кто недомозга? Если кардинально? Я скажу так: тем же, чем мужчина от не совсем мужчины. В смысле взрослый и зрелый от зелёного и недозрелого. Тем, что офицер, который взрослый мужчина, может принимать решения. Не решать там себе что-то, вроде как под нос бурчать по недозрелости, а при-ни-мать ре-ше-ни-я! Чувствуете разницу? Меру-степень-глубину (с) сознаёте? И тут совсем необязательно «действовать быстро...», «умело ориентироваться в сложной обстановке...» и прочая лабуда. Тут важна цель и конечный результат. Что посредине - почти неважно. Почему «почти»? Потому что это самое «посредине» лишь бы пятном на совести не лежало. А если смеяться кто будет, то, как говорится, смеются - не плачут (тут снова (с). Как говорится: «ну, если я чего решил - я выпью-то обязательно!»*... Сейчас уволиться просто. Появился закон «О статусе» и прочие права человека. Да ещё и оптимизация. Только захоти - зелёный свет тебе с волшебным пенделем в придачу! А вот раньше было... Каких только баек не наслушался я о том времени и о мучениях офицеров, никак не могущих уволиться. Да и не я один. Все мы. Тут расскажу лишь один конкретный случай, показывающий, что если ты не пальцем сделан, а человек с интеллектом, то для тебя нет ничего невозможного. Главное, опять же - решение принять. Петя Комраков, получивши к своим тридцати восьми капитана второй раз, принял решение об увольнении. Выслуги уже хватало, служба надоела до поросячьего визга, да и захотелось как-то в среднюю полосу. Как-то вдруг. Решение принято, написал рапорт. Прошёл месяц. Ответа нет. Написал ещё. Тоже самое. Куда эти рапорта девались - никто толком не знал. То ли у командира полка в ящике стола оседали, то ли где-то посредине. Только когда по истечении трёх месяцев ни положительных ни отрицательных ответов на них не последовало, Петя пришёл на аудиенцию к комполка. - Ну не знаю я, Пётр Михалыч, не знаю где твои рапорта! И вообще...зря ты это затеял. Ну кто-о тебя-я уволит? Ну? Вот тебе раз! Как кто? Как зря? И действительно, что значит зря, если морской пехотинец уже ПРИНЯЛ РЕШЕНИЕ?! И начал Петя думать. И пить. Пить и думать. Параллельно. С неделю думал. Или около того. Потом он сел на автобус «N-Владивосток», где двенадцать часов кряду он ни о чём не думал. Ни-о-чём. Просто спал. Всё уже было придумано. Во Владике, на Снеговой, он завалился в гости к Сане, однокашнику, где до первых петухов они, никуда не торопясь и вкушая горькую, вспоминали курсантские годы. С утра, пожавши друг другу руки, попрощались. Саня пошёл на службу, а Петя взял такси до площади Борцов Революции. Там, как всегда, стояли бабульки. Семечки-орешки. Остановился возле них. Закурил. Завёл разговор. Старушки закудахтали. Всё развлечение. Целыми днями друг с другом. А тут такой красавец к ним с утра подошёл, да разговор завёл. Потом купил у одной из них, к её великой радости и зависти остальных, целиком мешок семечек. До штаба Краснознамённого Тихоокеанского - пять минут ходьбы. В развалочку - десять. Это надо было видеть! А если не видеть - то представить чётко до проникновенности. Картина маслом: Пол-одиннадцатого утра. Бухта Золотой Рог. Ясно, тихо. Штаб Тихоокеанского флота.Кованый заборчик с якорями. Стоит высокий красивый капитан морской пехоты. В парадке. С кортиком. Гладко выбрит. Неотразим! И...продаёт капитан семечки. Как бабушки, мешок открыт, стаканчик в нём и кулёчки из газетных листов заготовлены. В 12.20 Пете вручили заверенную выписку из сегодняшнего приказа Командующего ТОФ о его досрочном увольнении в запас по собственному желанию. Цель была достигнута. Что и требовалось доказать.
свн: РЕАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ. ЖЕНЩИНА ЗА РУЛЁМ… Рассказывает очевидец: Сижу жду, пока отремонтируют колесо. Подъезжает к шиномонтажу инфинити со спущенным колесом, из него выходит вся из себя гламурная кисо.... Так мол и так, вот колесо, треба починить. Парни как положено снимают колесо ремонтируют и походу дела один спрашивает: чем колеса накачать? Кисо: — А что есть? В этот момент в парне видимо проснулся Петросян, и он говорит: — Ну воздух с разным вкусом: персик, клубника..... Весь шиномонтаж начинает хихикать, каждый занимается своим делом, но уши уже обращены к девахе. Кисо: — А сколько стоит? Парень: 800 руб. все колеса. Все присутствующие уже еле сдерживаются чтобы не заржать в голос. Кисо: ну хорошо, мне — с клубникой. Шиномонтаж умирает, всех рвёт, народ пытается сдержаться, не получается… Колеса накачены «клубникой». Кисо, без тени улыбки отсчитывает деньги уезжает. Все плачут. Дальше опять очевидец: и надо было же так попасть, что через пару дней я на том же монтаже. Подъезжает этот же инфинити, из него выходит солидный мужик, и спрашивает: — Два дня назад Вы колесо делали на этой машине? Пацаны вжались в щели.... — Кто колесо делал на этой машине два дня назад? Ну всё щас накажут, но сознаваться надо. Выходит хозяин и скромненько так, виновато: — Ну… да… мои ребята делали… Мужик: Так это Вы моей жене колеса клубникой накачали? Хозяин: Ну… это… ммм… Мужик: Держи тысячу рублей! Хозяин: а… Мужик: Три дня не сплю — ржу, всем пацанам рассказал, все просто валяются. Шиномонтаж опять в слезах...)
Валерий: Николаич,привет!!! Ты как гром среди ясного неба
свн: Валерий пишет: как гром среди ясного неба ....ну ты даешь, Валер!!! Никуда и не уходил ...и не заходил ...все смотрю, как вы на Катке "наезды" делате со Старшим направо-налево...
Валерий: свн пишет: Никуда и не уходил ...и не заходил А,откуда мы знаем кто у нас тут партизанит
Валерий: свн пишет: наезды" делате Это не наезды,а профилактика
свн: Министр Сердюков осторожно открыл дверь квартиры, стараясь не шуметь. Напрасно - на пороге, скрести руки на груди, стояла жена. - Явился, значит? - заявила супруга тоном, не предвещавшим ничего хорошего. - Милая, я был на совещании у Путина, - начал оправдываться глава оборонного ведомства. - Не ври, скотина! - заорала жена, - Я звонила жене Путина, он вовремя домой пришёл. Три часа ночи, где ты шлялся, подлец? Я всех командующих, все адъютантов обзвонила, тебя нигде нет. Где ты был? - Ну, дорогая, много работы, надо квартиры очередникам-офицерам распределить, всё проверить, - убеждал жену Сердюков. Однако жена напряглась, словно ищейка, взявшая след. - От тебя духами чужими разит, - заявила она. - Это Голикова, - нашёлся министр, - мы с ней обсуждали социальные проблемы семей военнослужащих. Но супругу было уже не остановить. Она ловко вывернула воротник рубашки Сердюкова и торжествующе заявила: - А помада на рубашке тоже Голиковой? А это что? По тону жены министр понял, что это было самое худшее. Приближался смерч. - Это засос! - взорвалась супруга. Сердюков зажмурился. До катастрофы оставались секунды. Нужно было придумывать что-то гениальное, и тут его осенило: - Да, это засос! Я больше скажу - его мне поставила дама из французской делегации, которую я приватно принимал у себя в кабинете! Ошеломлённая жена опустилась на табурет: - То есть ты вот так открыто признаёшься, что изменил мне? Из глаз супруги полились слёзы. - Что ты говоришь, глупая, - довольный произведённым эффектом, Сердюков потрепал жену по волосам. - Это же всё ради тебя, ради нашего будущего! Жена перестала плакать. - Чего? - ошарашенно спросила она. - Ты спишь с какой-то французской мымрой ради меня? - Ты пойми, - начал убеждать жену Сердюков. - Как мы живём? Что у нас с тобой за отношения в постели? Одни и те же позы не меняются много лет. А мир в этом отношении знаешь куда продвинулся? Там давно уже по трое, по четверо в одной постели, межрасовый секс, ролевые игры... А вот мы с тобой играли в доктора и раскрепощённую медсестру? - Я тебе что, проститутка? - взвизгнула жена. - Вот, - вздохнул министр. - Видишь, как ты реагируешь. Почиваешь на лаврах заключённого брака, не совершенствуешься. - Постой, - ответила супруга. - Но если я перестала тебя устраивать, неужели нельзя было как-то поговорить, объяснить. Я бы на фитнесс записалась, гардероб бы сменила, косметолога посетила. - Вот это уже лучше, - покровительственно заявил министр. - Но ты пойми: чтобы тебе стать конкурентоспособной, я должен освоить всё передовое и лучшее, что сейчас в мире в этой отрасли. Надо же выявить, где ты особенно отстаёшь. Вот, например, что касается языковой работы, то Франция нас тут обогнала на десятилетия. Ты в этом направлении себя никак не проявляешь. Не говоря уже про другое. - И что же дальше-то будет? - прошептала жена. - Всё будет отлично, - радостно сказал Сердюков. - Знаешь, что: я в следующий раз тебе видео с француженкой принесу, чтобы ты обучалась на лучших образцах. А вообще, пожалуй, я её к нам приглашу, чтобы ты всё наглядно рассмотрела. - Это что, она ... вы... в нашей постели? - Ну а как ты хотела? Мы не можем довольствоваться вчерашним днём, - министр расходился всё больше и больше. - У меня тут скоро визиты в Таиланд и Японию, а у них такие передовые технологии, ты себе не представляешь! Будем осваивать. Конечно, придётся из бюджета средства выделять на это, но если мы у себя в этом так отстали, то что же делать! Так что не волнуйся, вытащим тебя из твоей дремучести! Закончив спич, Сердюков гордо прошествовал в ванную. Определённо, сегодня он был в ударе. Под шум воды в коридоре тихо плакала верная супруга, много лет верой и правдой служившая своему мужу во имя его карьерного роста. Затем, вытерев слёзы, жена прошла на кухню, и со вздохом достала из плиты чугунную сковородку. Осмотрев, её она заметила: - Да, старая технология. Не тефлон, конечно, не передовые мировые образцы. Но кое на что она годится! И, привычным движением взявшись за ручку своей чугунной подруги, супруга министра обороны пошла в ванную. Проверенный советский чугун не подкачал и в этот раз.
Владимир Мельников : Хлёстко и очень про него. Недавно в ведомстве Сердюкова изобрели чугунную бомбу, радиус поражения чугунной бомбы, оказался равен радиусу самой бомбы. Рассказ КШУ-2 ( январь 1981 года командно-штабные учения с выездом на три дня) КШУ-2 Ночь. В кубрике номер тринадцать на втором этаже комендантской роты, который расположен в конце коридора от лестницы, ведущей с первого этажа от тумбочки с дневальным, расположенным так, что только одна двустворчатая дверь в кубрик и видна из этого самого коридора, а само помещение лежит поперёк дома, от одного края стены, до другого, от стены, выходящей на главную улицу (на особый отдел) и до стены, выходящей в наш автопарк. Помещение огромно и светло. Окна напротив входной двери выводят наши взоры строго на казармы артполка, на площадь перед парком и от части открывают собой виды и на сам штаб дивизии и на наш КПП автопарка и на парк перед зенитчиками и на здание ГДО. Кубрик под стать жителям этого заведения. Самый большой и боевой взвод, самый зачмарённый и своим командиром взвода, прапорщиком Сергеем Гузенко и дедами на пару с кандидатами в том числе. И кто кого больше чмарил, ещё предстоит историкам выяснить. Командир роты ни к одному взводу в роте не питал таких ревностных чувств, как мотоциклетному взводу, командиром которого он пробыл сам не мало и с должности которого и был переведён на должность ротного с повышением в звании с летёхи до старлея. Не было у ротного забот видимо иных, как только посвящать всё своё внимание нам, нам и ещё раз нам. Если это зарядка, то все ёрничания и смехуёчки сыпались только в наш адрес. Если шланги, то только у нас, если прогнувшиеся или преступники, то опять мы, если залётчики и самоходы, непременно взоры обращены в наш огород. Да, задолбали вы своими придирками и муштрой. Все люди, как люди, у всех взводные, как взводные, все по каптёркам и кабинетам развели в тёплые места своих бойцов, а нам опять отдуваться за всю роту. Стрелочники, мальчики для битья, рабы. Все дрыхнут в уютных койках, всем ещё топить массу целых два часа до шести утра, нам «взвод подъём, сорок пять секунд на одевание, время пошло, пошевеливайтесь, пошевеливайтесь арёлики. Ну, что там возитесь, как сонные амбулы, как зимние мухи, выходи строиться, соблюдая тишину, рота отдыхает». Рота отдыхает! А мы не рота. Мы её часть, но какая? Мне, так всегда кажется, что нижняя её конечность от середины. На построение не выводят, а выпихивают и сразу через первый этаж и нашу каптёрку выгоняют внутрь двора автопарка. Выгоняют, а под окнами роты попыхивает дымком одна из зебр, вторая спит напротив в одном ряду с машинами редакции и особого отдела. То чужаки, им места в боксах не дают и место у них то же, что и у завалящей дворняги, под открытым небом, на холодке, присыпанными снежком и инеем. Что за надобность, понять не можем. Даже бывалые теряются в догодках. Формы не надели, значит не на регулирование блудных колонн, которые уже по многу раз приходилось вот в такой спешке выводить из города, либо наоборот вводить с учений и маршей. В кузове мамка не успела погреть доски и воздух, стыло и зябко. Вырванные из тёплых коек душных кубриков и злые на всё на свете сразу, но больше всего почему-то на проклятую Германию и тутошние порядки, помогая в гробину мать и тыча по нашим почкам кулаками, помогают нам забраться старички и их подпевалы. Сами еле на ногах стоят. Знамо дело, будешь ласков после вчерашнего бухла, разбодяженного из под крана водой отравой. Подфартило вчерась под картошечку. Отпускника принесла нечистая, а рота на марше, в самый аккурат успел хлопец проскочить народный контроль. Каптёрка надёжно укрыла гостинцы из дома. И мамки и папки и дядья полный чемодан навалили кровянками и домашней ковбасой. Рулеты и свынячи и банка смальця, гарбузяны сэмочкы и сушены груши, папиросы наша марка и компот з слывы. Компот з слывы сховалы в одну хвылыну у каптёрци мазуты, спрятали так, что ни один ротный таможенник не раскопает тот схрон. Позамерзавшие и оголодавшие парубкы отказались идти на ужин и попросились разрешением у ротного вместе с отпускником промотать его мани, размененные гансами на вокзале в виде бартера. Ушли законные три червонца в кассу при вокзале, пришлась к месту липовая декларация с нашей печетью из ленолиума с логотипом Брестской таможни в виде двух скрещенных метёлок, осели в карманах парадки 96 марок с копейками, теперь на эти мани и собирались поужинать несколько самых приближённых друзей солдата. Поужинали, попили колы, пожевали пряников из капрона в глазури, да и откланялись. Побурчала кола газон в желудке, засосало под ложечкой, еле дождались товарищи солдата второго ужина. Рота баиньки захотела, некоторые из непожелавших, выперлись с табуретками в коридор с тужурками и подшивой, своей и чужой, другие побрели на поводке сортиры драить за оказанное непочтение старослужащим днём, третьи вылетели из кубрика следом за своими вонючими портянками и тухлыми сапогами. Всё было, в общем, как всегда, ничего нового, всё в порядке вещей. Не успел побриться и подшиться, после отбоя через эн минут, будьте любезны в коридор, да не забудьте « моё» прихватить, да подшить из своего и вовремя. За порядком в роте после отбоя никто абсолютно не следил, да и кому оно то надо было. Порядок был один на всё время моей службы: вечерняя прогулка до санбата с песней , вечерняя поверка и собственно отбой. Дежурный по роте офицер или прапорщик обходил по очереди все кубрики, открывая и закрывая тут же сворку двери, над дверью сияла фиолетовым светом бра типа «копыто», все делали вид, что вопросов ни у кого нет и все с первого раза выполнили требования устава и ввели себя, как это предписывалось, в глубокий сон. Дверь закрывалась, шаги удалялись до двери мазуты, далее хлопок сворок двери друг о друга и ещё три десятка мордохватов отбиты в уставном порядке, далее, мимо туалета, звуки шагов доносили подслушивателям, что отбой зафиксирован в кубрике отделения охраны особого отдела, ещё несколько мгновений и можно собираться подшиваться в коридоре или идти в умывальник бриться и чистить зубы. А можно было пойти принять душик из бойлера, установленного в правой части умывальника, располагавшегося в подвале казармы. Но это было привилегией господ, на нас, молодых и черпаков, эта льгота пока не распространялась. Можно было собираться и тем молодым и здоровым людям, которые продинамили положенный по уставу ужин, что они и сделали. Удар по по жопе произошёл неожиданно даже для меня самого, я подумал, что это случайность и сделал вид, что я ничего не почувствовал и крепко сплю. Второй удар полукедом пришёлся повыше первого и попал по плечу, потом ещё. Всё сразу стало понятно без лишних ударов, не тупой, понимаю с третьего удара. «Птурсом к дневальному, узнай, дежурный по роте ушёл? И куда подался из роты, мигом назад!». В коридоре вдоль стеночки заседание тройки, три табурета и три духа, один не наш, из водил, увидев меня укололись иголками, мне не до них, они дальше чепуху молоть, каждый про своё не бывавшее никогда истиной. Тридцать шагов до спуска на первый этаж, далее по лестнице вниз к дневальному, вопросов задавать не пришлось, ответили без проволочки, значит знали, что будет засылка вестового, снова наверх в свой кубрик. Сейчас под одеяло и до шести утра. Какая благодать, повезло, что деды из наряда не припахали, редкостная удача и везение. Сегодня пронесло, в кубрик и спать. Свет синевы под потолком помог сориентироваться и не промахнуться, все спят, но обмундирования, почему-то нет у нескольких солдат на табуретках. Удивительно, но и правда, все под одеялами до подбородка, а одежда пропала. Глаза в глаза, рука по плечу, того кто беспокоил тапочком легонько, «какого хе….ра, стучаться надо! Дух! Учись входить по-человечьи, ишак тебя нюхал! Где прапорщик, ушёл, точно ушёл? Пойдёшь с нами». Твою колесницу! Вот это поспал, а вокруг пошли волнами Цусимы запахи и сопения, стяжки первого серьёзного храпуницкого, а тебе зачем-то велят идти вниз в подвал в каптёрку водил. Ещё не поздно попытаться вставить слово………..первая попытка оказалась неудачной, со второго слога полетела в морду с табуретки аккуратно сложенная одежда. «Быстро одеваться и за мной, догонишь внизу!» Категорично, без права пересдачи зачёта. Врач сказал в морг, значит в морг. Тройка духов управилась и исчезла из коридора по кубрикам, свидетелей йеговы не оказалось, в голове застучали злобой молоточки, за что? Почему я, петь, рисовать, делать кружки и всё остальное, на что были способны духи я не умею. Как на долго меня могут припахать, успею ли заснуть и встать, как человек. Никакого порядка, правят после отбоя деды и кандидаты, начальство то ли догадывается, то ли знает наверняка про безобразия, но мер не принимает, только днём парадно рвёт и мечет, а как прозвенел отбой, исчезает из роты до утра и начинается самоуправство и дебош. И такое говорят по всей армии, это пришло с нами ещё с гражданки, но тогда это мы воспринимали с желанием, чтобы тебя подрочили, чтобы службу дали понюхать, желали, ждали и делились, как девки, которым первыми целку сбили, идиоты и есть идиоты. Мечтали об абстрактном, а целку стали сбивать всем журавлиным клином, сбивать её будут до тех пор, пока этот клин в обратную сторону не полетит, а твоё желтородство перестанет быть заметным, когда ремень свой посмеешь маленько ослабить и пилотку задрать чуть на затылок. Это было вчера, сегодня мрак и чёрный песок под ресницами. Я ещё туда-сюда, деды совсем труба и сливай воду, попадали вперемежку, кто на кого, аж черепа облупились, а глаза из-под орбит выбились наружу, рты развалило и слюна потекла по краю губ к подбородку. А всё почему? А всё от безнаказанности и бардака. Притронуться к ним страшно и жалко одновременно, вывернуло от неожиданного похмелья и бессонной ночи. И я с ними в одном корыте. Теперь похмелье будет весь день добивать и головка бо-бо и денежки тю-тю. Я не пил, нечего было предлагать, до меня уже всё выпито было, меня снабдили торбой и заслали на офицерскую кухню за жареной картошкой. Дело знакомое, не раз проверенное, потому-то и выпавшее на моё несчастье. На такого дохляка, как я и духа, ни один патруль и ни один командир и внимания не обратит, мало их духов по ночам шляется. Кто посыльным, кого на свинарник послали, кого за дежурным по роте, да всяко бывает. Бежит себе солдатик, ну и пусть бежит, если бежит прямо на тебя и не шугается в сторону, значит по делу бежит, счастлив ему путь и руку к шапке, ладошкой вверх. Оно всё вроде логично, но не понесло ли старого прапора на кухню наряд проверят, хотя первое исключено молодой женой из финотдела дивизии. Домой пошёл, на тот конец гарнизона, мимо санбата, мимо химиков, мимо противотанкистов, мимо батальона связи, далее мимо дивизионной губы, потом за ворота части, а там их двухэтажки и жинка в модном халатике с бутылём шнапса и большой сковородкой жареной картохи ждёт. Большую территорию дивизия занимает, да говорят, не всё наше. Батальон связи не наш, армейцы с переправочными средствами армейского подчинения, ещё кто-то тоже не нашими будут. Странное дело, а почему чужакам отдала мы часть дивизии, а свои два полка и разведбат в полях остались. Или нас сюда пустили после кого-то, кто первым американцам ручку пожал? Или так задумано и для армии не существует наши-не наши? Но всё равно обидно, хотелось, чтобы дивизия была вся в одном месте и я представляю, какая это была бы территория и сила. Это был бы город в городе, ГДР-СССР в малом масштабе, поди, сунься кто! Ноги на кочках ледянках повывернуло, снег потаял снизу и превратился в лёд, пешеходы продавили эту субстанцию и образовали лунки спотыкачки наподобие бронепокрытия. Представляю, сколько она, эта дорога жизни попьёт моей кровушки и кровушки друзей, если погонят после развода её удалять! Какие кровавые мозоли лягут на наши ладони от ломов и ледорубов, пока справишься с таким льдом. Для бойца, одетого только в одно ПШ сейчас на дворе не так уж и холодно, человек привыкает к холоду и помня, какая капуста на него под низом надета, соглашается терпеть холод. Дорога не близкая, но и не предельная для ночных перемещений, всего-то метров двести, двести туда, столько же обратно. Пока никого на улице, площадь перед КПП парка и перед штабом абсолютно безлюдна, в парке перед ГДО шаром покати, ни собак, ни кошек, один снег и колдобобины на тротуаре. Страшно, не то слово. Я ж в отпуск такими темпами никогда не попаду, залёты за залётами, наряды через день-два. Не спорю, гоняют всех, служб много народу требуется тоже много, но жалко-то всё равно только себя. Себе-то я часто жалуюсь, а мне мало кто. А это значит, что им достаётся меньше и служится лучше, а это не справедливо, я с этим не согласен. Все спят. Весь гарнизон, один я лечу от одного светового пятна к другому, от одного фонаря к другому. Обида переполняет и гложет меня и шлёт проклятия в адрес почему-то не этих, кто заслал меня за картошкой, а тех, кого ещё на лысо не обрили и тех, которых я здесь начал уже ждать в нетерпении и мечтать в упоении мести. Именно упоении, напьюсь их кровушки, за каждый кулёк картошки, за каждый удар тапочком по мягкому месту, я им таккие страсти мордасти приготовлю, что обратный адрес они забудут на все два года службы. Я им такие устрою скачки, что они в этом темпе вальса забудут про всё на свете и прозевают свой дембель. Для этих мерзопакостей, если то потребуется, я готов прогулять ещё один год в институте, чтобы поиздеваться здесь над моими будущими сменщиками до их чёткого дембеля. Мстить буду и забью хрен на свою службу, а месть свою буду мелом в виде палочек отмечать на классной доске в кинозале. Зло перехлёстывало через мой край, зло и проклятия. Ну, когда же эти проклятые нехватчики наедятся своей бульбы, ну, что, другой еды они, что ли в жизни не видели. Картоха, картопля, бульба! Как у Владимира Ильича, три слова «учиться, учиться, учиться!» Люди макароны с сосисками кушают, рожки с сардельками трескают, салаты и винегреты готовят, свинину запекают в печах и рульки свиные коптят и тушат с капустой, уток и цыплят бройлерских зажаривают, да, Боже мой, сколько еды на свете! Да неужели вкуснее жареной картошки фри нет ничего вкуснее? Даже поросят не рекомендуют кормить одной картошкой, изойдут поносами и забьются кишки двенадцати метровые аскаридами и другими видами глистов, не будет не сала, не мяса с того борова, а тут «принеси картошки, да не уполовинь по дороге!» Я не злой по натуре, я очень добрый и весёлый, но это пока никем не востребовано здесь, вот от этого непонимания и невосприятия все мои беды. Я не такой, каким, меня выставляют старослужащие, они ничего во мне не поняли, как не понял ничего в них я. Приличные люди, ну, видно же, видно, но оскотиниваются в минуту на глазах и они ведь не твари вовсе, нет, им не надо быть такими, им не идёт это, это чужое, это откуда-то с тюрьмы и уголовщины, они иргают с огнём и не замечают этого, им кажется, что им всё дозволено по праву срока службы, но это не так, это опасное заблуждение и не раз за три месяца, проведённые в роте, пришлось убеждаться в правильности моей гипотезы. Солдаты вылетали и исчезали поутру и оказывались в пехоте или на полигонах. Неужели они не испугались и не вняли репрессивным мерам по отношению к их же ближайшим дружкам? Нет, не убиваемо сознание того, что те лохи, что со мною того не случится, за меня ротный горой, зампотех костьми ляжет, а взводный, так всех в штабе порвёт за меня, как тузик грелку, что то, что случилось, то конечно за дело, это мы понимаем и перегибы и побои сами видели, да, за дело, но можно было и простить другана, наказать по своему в роте, крутовато конечно, но! Но я остался в роте, матка, конечно, опустилась ниже норы от беспокойства, но, слава Богу, фамилия моя не прозвучала, изподлобья прошёлся по строю слева направо, все, всё поняли и на нас внимательно поглядели, крякнули для острастки, имея в виду именно то, что подумалось вначале, и слава Богу. В роте служить тоже кому-то надо, всех на полигон не отправишь, им там самим делать не чего, там тоже штат не резиновый, а погибают не так уж и часто. Разговор, конечно, не закончен, но дважды в армии не наказывают, смотри и мотай на ус, следующий на вылет ТЫ! Мыслям всегда есть место в извилинах, но вот она столовая, расположенная с торца ГДО, на самом острие здания, в той части, которая одной стенкой смотрит на стелу, а второй на дорогу, ведущую к главному КПП дивизии, к трамвайке. Стела спит, спят под шапками снега бюсты героев Советского Союза, трогать примороженный наст не разрешают, так и стоят в стою ветераны по форме, в смысле, в головных уборах и кителях из мастерской лепщиков, которая расположена на чердаке этого же здания. Тут пирожки пекли, тут их и установили. Все на одну колодку слеплены, одним слоем серебрянки крашены, одного размера Звёзды Героев, носы, уши, подбородки, волосы и глаза, всё надуманное и взятое с серых выгоревших фотографий. С первого взгляда и понять-то нельзя, что всё одинаковое, но нас это не напрягает, это выше нас, ОНИ Герои, я завидую, выпавшей им доли и грущу от того, что больше никогда не будет войн и я никогда не стану Героем Советского Союза. Никогда. Те Герои, что из Афгана, для меня не настоящие, я их не признаю, тех послали и все понимают, что это пропаганда и не более, что это замаливание грехов за погибших реальных пацанов, которых я помнил ещё живыми, помнил, поминал не вернувшихся, ужасался от вида безухих со сгоревшей кожей на черепе и считал их просто пострадавшими и невезучими и Бога молил, что пока сам там не оказался, а заканчиваю училище и поступаю в институт. То не герои. Медали за отвагу, согласен, одобряю и тоже мечтаю, но не получу, тут её не заслужить, Герои для меня только ЭТИ! Моё время для меня не явилось тягостью, а пострадавшие в единичном количестве, больше разговоров о грузе 200, чем об их истинном количестве. Масштабов войны, да и не войны, а не понятно чего, никто не объясняет, чтобы не было отказов там служить. За кого воюем и против кого и для чего баранам наш Социализм для меня до сих пор не ясно, не верю я в искренность намерений. Восток, это очень хитро и запутанно, коварно и продажно, там правду и не правду никогда не отличить друг от друга. Те не мои Герои. Ни одного прохожего человечка, всё повымерло и повымело с улицы. Угол ГДО в котором располагалась военная прокуратура, большие окна на первом этаже, калиточка и опять никого за ней. То, что мне сейчас и нужно. Попасть в офицерскую столовую днём можно было по лестнице, ведущей с площадки-колодца перед дивизионным продуктовым складом под ГДО, но то днём, воры ночью так не ходят, не прилично и не клёво, воры лезут в окна. В окна на самой верхотуре, правда с маленькой оговоркой, лезут культурно, с предварительным предупреждением не менее двух раз сделанным. Первый раз днём, во время ужина, второй раз ночью, во время ночного поиска. Днём на словах, ночью камешком в одно из светящихся наверху в варочном цехе окошечку. Попасть, да не разбить, дождаться высунувшейся лысой тыквы в белом саване, помахать призывно голодными жестами снизу и начинать путь вверх по водосточной трубе, далее крыше и уже потом только через распахнутое окошечко, выходящее на лестничную площадку. Вся тыльная часть хорошо освещена фонарями типа «кобра», рядом главное КПП дивизии, под ногами крыша военной прокуратуры, отличное окружение для любого вора и в то же время честь. Честь на виду всего перекрёстка и в любую минуту идущего заступать в караул ночного дозора, штабного авто с военными внутри, да что там далее говорить! И всё ради чего, скажите пожалуйста, честные люди? Всё ради того, чтобы пятёрке нехватчиков было чем закусить и покуражиться этой ночью. Ради того, чтобы меня не забижали те самые басурмане, хотя бы в течение одного, двух дней, не забижали и взяли под свою защиту от им подобных каптёрошных вояк. Какой позор. Руки в кровь исцарапаны, заживут ли когда теперь. Руки и ноги трясутся от напряжения и не человеческого страха, никогда бы не подумал, что превращусь в вора и мне придётся не Родине служить, а лазить по крышам и чердакам по ночам. Это с одной стороны, с другой стороны приятно от того, что, сам не верю, что я это смог сделать и не попасться, что я стал на одну доску с остальными, в доску свой на одну ночь. Раздвоение личности, днём ем глазами начальство и убеждаю их и себя гипнотическим взглядом, что я само совершенство и истинная ценность, ночью и в отсутствие командиров я в доску свой наоборот. И, самое трудное и противное, не перепутать в себе самом эту смену чувств и полярность. Толян Деревяникин, Коля Умрихин и Игорюша Собакин, больше никого. Сержант умыкнул с собой чифирь и масло с хлебом из хлеборезки и мы видимо разминулись с ним совсем недавно. Вышел он через парадный вход солдатской столовой с ночным пропуском на погонах. Коридоры проветриваются на ночь, в них гуляет стылость. Коридор до варочного цеха от лестницы довольно длинный и в данный момент затемнён по не надобности, впереди ярче солнца сияет проём в помещение для приготовления пищи. Стены и полы из белоснежного кафельного покрытия, плитка чистейшей белизны, надраенная и вымытая только, что. На полу плитка с пупырышками от скольжения, блестит, как у кота яица. Понимаю взгляды провожатых и соображаю с первого раза. Сапоги остаются на входе, далее только босиком. Босиком я бы ходил всю жизнь, дали бы только на это разрешение в штабе. Всё кругом, как в операционной, сияет белизной и чистотой. В центре комнаты (размером метров восемь на десять) установлена большая квадратная газовая плита с четырьмя квадратами греющих пластин, на плите томится две сорока литровые алюминиевые кастрюли, в одной из которых греется вода для утреннего чая, в другой варится бульон на первое. Обычная парочка, иногда к ней прибавляли другую посуду, но этот комплект присутствовал практически всегда. Повара из числа женского гражданского состава и официантки приходили рано и чтобы легче было приготовить завтрак и обед, вот так с вечера и занимались томлением мяса и водоподготовкой. С левой руки от входа в варочную виднелся проём моечной. А далее в той же стене было несколько складских помещений, откуда повара приносили в зал муку, макароны, масло, консервы, там были холодильники и стеллажи для продуктов. В противоположной стене имелась тоже дверь, та стена была обращена во двор телеузла ГДО и там было помещение душевой. Правая стена полностью была открытой, с большими окнами и выходила на аллею, ведущую от стелы с перекрёстком до главного КПП дивизии. Прилегающая двери стена имела проём и там за дверью было ещё одно помещение, которое меня-то и собственно интересовало. В том помещении разделывали продукты питания, такие, как рубка капусты, очистка картошки, разделка рыбы, очистка лука и свеклы, ну и другое. Вот туда меня и спровадили с глаз долой. Всё уже давно прибрано, картошки начищено по самый обрез бака в сорок литров, так, что даже воды не видно. Чистить для дедов в мои планы не входило, мужики сразу сообразили опасность для всех их и меня в том числе, все духи, сержанта нет, любая проверка, всем хана, спалят меня, спалят дежурного сержанта, всех их загонят ещё на неделю-другую дежурства по столовой, меняя местами: из офицерской в солдатскую, из солдатской в офицерскую. Коля Умрихин исчез из варочной, так же быстро, как и появился, все трое подались мыться в душ и получать неслыханное от этого удовольствие. Мне в своё время приходилось словить там кайф от мощного, огненного душа, бившего сильным напором из-под потолка. Даже жителю города, имевшего в своём распоряжении домашний душ, не приходило в голову, что бывают души и от них, как от парной русской бани, можно ловить неслыханный кайф. Бросив взгляд на столы и котлы, понял, что спрашивать о еде не имеет смысла, не раз дежурил здесь сам и ещё раз убедился в стерильности помещений и отсутствие мало-мальской еды. Бак с сырой картошкой и второй бак под проточной водой из-под крана, с солёной трескою. Шарить и воровать глазами пора завязывать, рядом большая газовая сковородка на двух ножках. Чугунная плита и чугунная сковородка, как пить дать ещё с тех пор, как гансы готовили своим официрен шницели по-Венски и сосиски по-Гамбугрски. Вечный фитиль сковородки пыхнул ярче от моего прикосновения к ползункам подачи газа, фиолетовая вспышка гулко озарила поддон и стала расползаться сиреневыми всполохами молний по низу сковороды. Холодец из комбижира дрогнул по краям и стал оползнем сползать на дно кратера. Лужи салидольного цвета стали увеличиваться в своих размерах и наконец-то подняли наверх айсберг из загустевшего пережаренного многожды комбижира. Пузыри, размером с три копейки стали возникать и лопаться, обдавая шкарками стены и пол. Руки лихорадочно заканчивали рубку картошки в виде правильных прямоугольных долек и сбрасывали нарезанную соломку в бурлящую жидкость. Дневальные по столовой, наоравшись от проказ и удовольствия законченного рабочего дня и чистые, как молочные поросята, бросились бегать вокруг плиты, чмокая друг друга влажными полотенцами, перехватывая их и на манер резинки отпуская обратно на не до конца просохшее тело. Запах картошки и весёлые скачки навел на меня такую тоску по дому, что стало так жалко самого себя, так жалко, что захотелось написать завтра же письмо домой. Набегавшись и раскрасневшись, пацаны стали шутя воровать сотейником мою почти готовую картошку и носиться в догонялки уже за другой забавой. Картошку растащили по рукам, все из одного призыва, я не чистил её, не мог и отобрать на законных основаниях. Пришлось вставать у камбуза по второму разу. Не скажу, чтобы сам был не рад такому повороту, но кое что перепало и мне в рот, а это было для меня самым главным оправданием и в общем-то истинной целью моего ночного визита. Деды, дедами, провались они в преисподнюю, а свои не выдадут, а картошка, что? Да вон её сколько в баке начищено. Когда сюда ещё раз доведётся попасть, чёрт с ним, даже с этим сном, разгулялся организм и время ещё есть выспаться. Наряд в роту и не думал собираться, ради загула дежурного по столовой, разрешалось оставаться здесь до утра с его глупого согласия. В сковородку полетели куски сала со следами мяса, не то обрезок шкуры, не то обрезок сала с мяса, да какая разница, после душа и распробованной моей картошки наряд понесло. Картошка дожаривалась и готовилась мною к извлечению в большой бумажный кулёк из бумаги из под макарон, крупною солью посыпалась прямо в кульке и потряхиванием приводилась в окончательную готовность, рядом плавали жирные шкварчащие огромные куски свинины и кружили голову своими ароматами. Я свою работу, в принципе, мог считать законченной, но уходить от сюда не хотелось. Спросив согласия, мало ли, что, на принятия душа и получив разрешение, не теряя ни минуты, рванул на помывку. Кто бывал там, тот правильно оценит моё желание, мимо такого проходить вредно. Высоченная труба из нержавейки с огромным набалдашником под потолком и два крана для регулировки воды. Окно на улицу на задвижку, поворотом рукоятки в центре рамы, куртку и галифе с подштаниками на подоконник, руки на штурвал и вода пошла! В мыслях проносятся плюсы: картошки перхватил домашней, раз, душ приму, два, по дороге украду картошки из кулька, три….так, на четыре не дотягиваю, один бал минусую на сон, в зачёт идут два балла, достаточно за прерванный сон и серию ударов по жопе тапочком. Ловлю кайф впопыхах, время на сушку головы, мужиков уже не узнать-гулянка вышла из под контроля, арёлики, посливали остатки спиртного, принесённого официантками на мойку из генеральского зала и сделав ерша или черепаху, дурачились ярче прежнего, раздевшись до гола, гонялись по залу друг за другом и поливались водой.
Владимир Мельников : Продолжение рассказа КШУ-2 Объедки свинины и жареной картошки валялись на разделочном столе рядом с газовой плитой, поживиться со стола было уже не чем, шкурки свиного сала меня не прельщали, картошки у меня самого был целый кулёк и пора было сматывать удочки, не ровен час вернётся сержант и тогда и мне и мужикам из одного призыва достанется за пьяный дебош. Может оно и было алкоголя у них в организме на грамм, но в сложившейся ситуации надо было верить тому, на что они указывали своим диким поведением. Риск попасть на губу за пьянку был стопроцентный, заскочи сюда дежурный прапор или кто другой, хотя система, сложившихся дежурст в нашей роте показывала обратное, командиры верили солдатам и по их, евшим их, начальство, глазами, соглашались в душе, что так оно и есть, бойцы у меня, что надо, они у меня, УХ !!! Бойцы все в стельку трезвые и в сиську вменяемые, я шасть домой, они, ни-ни, только служба и ничего кроме этого. Лезть обратно через окно у меня, честно говоря, духу не хватило, и я только и думал всё это время, как буду выбираться обратно, через сад или через огород. Решение осталось за парадным входом, кулёк в зубы, шапку на голову и только меня эти стены и видели. Путь обратный всегда короче пути вперёд, это аксиома. Второе появление на улице всегда приятнее первого, а после бани всегда кажется, что не так уж там и холодно. Стела слева, клуб пушкарей справа от меня, деревья и только деревья, дорожка не чищеная никем, но имеется, путь до роты длинее, зато безопаснее. Под фонарями воры не ходють, они крадутся, как тени и я с ними и кулёк за пазухой. Отжирать из кулька побоялся, сколько можно, да и остынет, придётся повтор делать, это уже проходили, скорее в роту, далее мимо дневального по думбочке вниз в подвал и вот он класс мопедов и водил с ним по соседству. Рядом с клубом артполка часто наблюдали картину, мужик в извозчичьем белом тулупе с автоматом и телефонной трубкой на поясе, что делает, понятно, раз ружжо, а для чего трубка с обрезком провода, не ясно. Не отбиваться же он ею собирается? А где провода и куда они ведут, вот это вопрос, вопросов? Кто такие тулупы шьёт, что из-за поднятого воротника и человека-то не видать, как в них врага можно только обнаруживать или их враги шьют и в армию поставляют. Ну, не могу я этого переварить в куцем сознании, да не видать же из того бункера кожушного ни фига, вон я, прошмыгнул за его спиной-стеной из дублёного барана, баран так и не услышал потенциальную опастность с кульком картохи за пазухой. Другой бы, раз и мордой в снег, пока я снег изо рта вместо кляпа выбивал бы, тот кулёк до половины опорожнил бы, потом помог бы подняться, отряхнуться, запихнуть свёрток снова за пазуху извиниться за бестактность и проводить меня до освещаемого места. Нет, не правильный какой-то караульный, а может трубки у меня не разглядел, когда смотрел издали на меня? Может всё дело было в трубке? Но нам трубок телефонных в последнее время не выдают, нам всё больше жезлы и фонарики разноцветные на шею. Жалко часового, но картошки ему не видать, не положено по службе, его дело до утра за себя и за деда вот тут около клуба и склада артполка шубу носить на плечах и автоматом её согревать. Дневальному по роте, хоть и деду, тоже ни фига не положено, вот сейчас, на запах жареного, дух выползет с полотёром из кинозала, тогда и этому барбосу обломиться. Дневальному же, из молодых, то ли полотёр, сторожить, чтобы какой не то дед не отнял и не пошёл гулять вместо бессоницы по коридору, то ли ружейку охрянять. Были и такие буйные деды и дембеля, нет, в самом деле были. Говорят, что от тоски по дому и отсутствие разрешения работать после года службы, у некоторых крыша едет от этого, не могут вроде люди жить без труда, хотя другие из них наоборот, говорят, что лошади, будто дохнут от работы и что некоторые виды тракторов ломаются, но я сбегаю уже по ступенькам вниз в подвал и мировые проблемы меня перестают касаться, быть бы отпущенным восвояси оттудова не битым в фофманы по переносице. В подвале пол бетонный, но зализаный мастикой и полотёрами до блеска. Наверху, на первом этаже пол блестит чище, там ровные плиты и мастики поболее, вдоль стен латексными белилами две белые полосы на равном расстоянии от стен, то места для прохода вприжымку к стенам и прямая линия для построения, туда сейчас не пускают, там натёрто и всё приготовлено для встречи дежурного по роте, та часть территории под запретом передвижения, там всё до утра приготовлено, туда нам не положено ходить. Подвал с у чебными классами и каптёрками за ними, то можно, но только осторожно, прознают про художества, ключей лишатся их хозяева и лавочка будет на время прикрыта. Лавочка размером с комнату в коммуналке, тесная, узкая, с низкими потолками странной формы. Не потолок, а стена из кирпичей, сложенная пьяным каменщиком. Как пить дать он её в лежачем положении складывал, а двое таких же в доску трезвых тому в корыте раствор месили и боком кирпичи подавали, вот и результат на лицо. Нет, правда, щелевой кирпич положить вместо пола и потолка? Это, как же они умудрились уконтрапупить такое дело? Ни однин, мною выструганный чепок из деревяшки не держится в тех пустотах, ни один гвоздь в него вбить не получается у меня и вроде старался проводку слепить по-новой и руки не под пиписку скроены, вываливается всё вниз, а дырка всё больше и больше становится, пять раз кончил, пока не додумался на раствор гипса всё клеить, накручивая проволоку на резьбу саморезов пучком и запихивая всю эту конструкцию в дырищи, пробитые в панике мною. Засохшие «жучки» развинчивал и перевинчивал вновь с клипсами из керамики и крепил тем самым и проводку и светильники к сраному потолку, ух гадюка, от одного взгляда вверх у меня язва желудка начинается, попил ты моей кровушки, потрепал ты мне нервушек, чтоб тому каменщику Тодтовскую премию отобрали взад. Каптёрка, как улей, не продохнуть! Все мои, свободные ото сна духи собрались, никто никого не неволил, все чисто добровольно, по совести, спать нет мочи, как можно делать это бесполезное и гнусное дело, как спать, когда у твоего товарища с позапрошлого призыва сердце кровью обливается и ничего к дембелю не готово. Ни резервная вопия парадки не испорчена ПВХ галунами, погоны до сих пор не усилены моющими обоями, пуговицы требуют реконструкции и вообще, ничего, как у проститутки не приталено, не прострочено, не укорочено и не трескается на жопастом туловище под попыткой согнуть колено или разогнуть спину. Шары не выточены из зубных щёток разной расцветки, не вогнаны куда надо в головку члена, баба в растройстве, на письма второй год не отвечает, обижена на раздолбая и его не готовность к извращённой сексуальной жизни, считая, и законно считая, что, ну какой же это секас, когда ничего «там» не рвёт и не мешается? Этого добра у неё и сейчас с другом Мишкой и второжёнцем Сенькой комбайнёром хватает. Тут тебе делать нечего пока, замена тебе нашлась быстро, не печалься обо мне, я, раскупоренная и распечатанная тобой долго киснуть не могу, сам понимаешь, здоровое и зрелое вино долго храниться не может в тепле, оно киснет и превращается в уксус. Ну, сам подумай, ну, зачем тебе уксус, когда за два года я из виноградного вина дорасту в в деле непорочного секса до виноградного спирта, а к самому твоему дембелю, в аккурат в Первому Мая, я с отзывчивыми на ласки твоими лучшими корешами превращусь в отличную ракию, а то и само бренди, а то и в коньяк переиграю. Ты только, слышь, злые слухи не слухай, в петельку из нарезанных ремешков не полезай, я ж для нас с тобою всё это, токмо за ради твоего сладкого счастья старалась, ноченьки не высыпалась, всё старалась и старалась, делаяс другими, но помнила все твои и прикосновения к моей киске через твои касания своего дурачка по ночам. Каждое твое страдание там, я восполняла здесь, чтобы ты ни в чём не нуждался, чтобы ты кончал под одеялом вместе со мною и Васькой тут в Котовске, что на Днестре молдавском. Два года на исходе, зима на серединке, там февраль, а там и до апреля не за горами. Жди и готовься. Что тот Васька после четверти виноградного, что Мишка после сорока гектаров вспашки, что тот Сэмэн, заскочивший среди ночи ком мне по старой памяти от Ганны, что ото тот Юрко, путающий постоянно имена жены и моё, на кой они мне, сам подумай, это я с ними чисто из уважения к твоим друзьям и ради твоих боевых заслугов у армии. Прыходь, сам побачишь, щё йя тебе дождолась и що вид мэнэ ни чёго й не убуло. Чобиты у письму нэ высылай, як казалы хлопци, я вся навеки твоя, пысать нэма уремэни, буряк мэрзлый треба до сроку пэрэробыты, пэрэтэрты и произвэсты у дило, горилкы бо потрибно будэ богато, до пэрво маю надо выгнаты богато, щёб свадьбы сыграты и погуляты усим колгоспом як люды. Маты дуже тэбэ дожидаеця, батько клуню нову для нас зробыв, прыйижяй на побывку, нэхай ту армийю до одного мисця, ны куды воно нэ диныця, вэрнэшся вид здому, дослужишь. Пышу в уми, нэмайе ны хвылыны узяца за пэро. Вонь шибанула от порога, прошлый раз воняло меньше. Вопрос возник сам собою, кто-то избавлялся от гноя и давил на головке жёлтого цвета выступы, с гноем выходили наружу и шары и жидкость, одеколоном промывали и засовывали дрянь по-новой в порванную кожу. Нет, воняет чем-то другим, кровяным и давнишним, запах сладковато приторный, на первом вздохе возникающий и исчезающий далее, потом опять тошнотворно сладкий и глотать носом не желающий. Воняет кровью и мертвеченой. Источник вони обнаруживается через некоторое время, когда приближаюсь с поклажей и наклоняюсь над чьми-то копытцами? Фу, гадость! Кто-то недавно их отбросил, а нам их нюхать и восторгаться. Чужие копытца до колен отхвачены бритвой от дикого животного, в роте я таких ни у кого не встречал. Зрелище не из приятных, тухляк лежит рядом с картошкой, его чистят и скребут со всех сторон, превращая в рукоятку финского ножа. Рядом детина с хером в левой руке, тампоном из ваты в другой и дешёвым пузырьком одеколона на коленях. Двое других мордохватов мутузят друг друга боксёрскими перчатками и, размазывая слюни и сопли по морде, от уха до уха, ха-кают ударами один сильнее другого. Битва в самом разгаре, бьют одного и того же, бьют «кадета», курсанта отчисленного из военного училища и направленного в «тёплое местечко при штабе», то бишь, в нашу комендантскую роту. Наше место чуть теплее спорт роты дивизии, здесь всегда ты чувствуешь к себе наивысшее внимание, а ещё чаще чувствуешь руку друга на своей физиономии, даже если на твоих руках пара таких же боксёрских перчаток. Били постоянно и с остервенением, били только за то, что был выше и крупнее остальных, били только за то, что вздумал стать по несчастью «царьком», то есть офицером. Сука, хотел нас после окончания кадетки, дрочить и издеваться, как хорошо, что судьба не допустила и исправила ошибку приёмной комиссии, мы постараемся тебе внятным и доходчивым языком побоев объяснить, что попал ты сюда тоже по ошибке и что место твоё в другом подразделении, здесь ты слишком заметная и авторитетная фигура, нам самим тут тесно, глянь вокруг себя, сесть не где, люди по очереди присаживаются, чтобы чифирнуть и закусить шнапс из «фауста», трудом добытого сверчками в офицерской кафешке. Сколь раз тебе втемяшивали перчаткой по лбу, что просись перевода в другую часть, забьют тебя тута и другого варианта у тебя нету, как нет его и у нас самих. Ты ж должен понимать с кадетской колокольни, что даже в солдатской форме, ты для нас чужой, ты смотришь на нас с позиции командира и мы чувствуем себя в твоём присутствии, не как иначе, чем с офицером в одном кубрике и на одном очке в сортире. Не наш ты, не место тебе с нами, не в кайф нам твоё зримое присутствие, двигай по новой в свою бурсу ил как её там, учебку. На прапора, что ли просись, мы просим тебя и умоляем, вали ты по хорошему, не будет тебе счастья здесь, оно для нас одних здесь прописано и нами забито до дембеля. Кулёк пошёл гулять по рукам, картошка не шла сегодня, банки и консервы из под чего-то рыбного частью были опорожнены, частью не распечатаны. Горы хлеба и лепёшек с ПАХа ещё теплились и поглощались вместе с мясным со штык ножа дневальных,картошка только тема для разговора, хорошо, что ума и наглости хватило принять душ в столовой. Мордобой продолжался, пару раз мне въхали типа по ошибке, типа слегка шутя, но совсем не больно, для приличия и в нак благодарности за картошку ради, принимаю и лыблюсь идиотом, другого выхода из каптёрки не вижу. Наши из призыва шуруют наждачкой по обрезкам бутылок из под шампусика, делают заготовки под пивные инкрустированные кружки с ручками, другие, что по рукастей, рисуют и раскрашивают дембельские альбомы, макая красками в гуашь и водя кисточками по бумаге, высунув кончик своего языка в удовольствии. Чайник чифиря вскипел на самодельном «козле» из нихромовой проволоки, свитой мною в виде спиралей и запихнутой в выдолбленные не мною пазы в силикатном белом камне. Бритвенное чудо кипятилка больше в этой каптёрке спросом не пользовалась и валялась чёрными лезвиями на одном из столов. Пачка краснодарского чая второго сорта бухнулась целиком в чёрную от накипи ёмкость на проволоке вместо ручки и пошла бурлить крошевом, увеличиваясь в размерах и превращаясь обратно в листья, гиганского размера. Второй сорт не первый, но из него чифирь наблотыкались выгонять высшего сорта. Пробовать добровольно не приходилось до армии, но здесь поневоле пришлось, язва желудка эту гадость приняла с огорчением и недельным напоминанием и наказанием вместо отсутствовавших родителей. Дрянь отменная, но говорят очень полезная, если, мол, у кого ума до призыва в армию было не так уж, то при приёме внутрь этого снадобья попытки вспомнить, зачем тебе вообще нужен был ум в армии и вообще, становятся тщетными. Время к одиннадцати вечера, спать никто и не собирается, мне пора ретироваться, но не тут то было. Работа находится и мне, работы до утра, плакала Маша, когда хрен вынимали. Всё у солдата имеется, но собственным утюгом, оказывается, не каждый дед в роте ещё обзавёлся. Немцы негодуют, новый год ещё не скоро, квартиры дают редко, ну откуда на свалке взяться такому количеству не нужных в ихних домах, нужных в домах прапорщиков и горе офицеров сломанным креслам, шкафам, диванам, рулонам новых обоев, утюгам, наконец-то. Не такие они и богатые, а учесть, что какие жадные и расчётливые, ну, где они могут выкопать Толяну Куприну из солнечного Семипалатинска новый, современный утюг, да чтоб обязательно с паром! Ну, как же всё таки эти оленьи или косульи ноги воняют, ну никак не так, как серебряные копытца Баженова из сказок про старину. Где они их стырили и как собираются провозить через таможню, а уж через Фалькенберг и подавно отберут на первом же шмоне. Для кого они мастырят, на кого собираются охотится, не на «кадета» же нашего, этого считай добили до ручки, больше на сегодня не встанет и до кубрика к утру дострыбает на одной ноге. Хорошо его сегодня приморозили, вон каким красавцем стал. Губы, щёки, нос и лоб на пару размеров увеличились, слава Богу зубы целы, молодец, не даёт себя в них «поцеловать», догадывается, а может кто продал, что некоторые болты в ладонь зажимают, когда перчатку натягивают, а может, брешут, но всё равно молодец, я не такой, я слабее. Картошка сегодня не пошла, послали Серенко в кубрик отнести её другим нехватчикам или кто к кинозале позарится. Как послали, так и возвернулся, потирая зашибленное место на лбу, будить старого человека, даже за ради такой вкуснятины грех, в кинозале желающих выказать себя нехватчиком не нашлось, там сидели люди у телевизора и по губам героев, не зная немецкого языка, понимали суть сказанного в картине про любовь и секс. Понимали и коментировали, выставив не особо вежливо Витю Серенко с его глупой картошкой. Люди там сегодня были городские и приравненные к ним, то были особы, приближённые к замполиту и ротному одновременно, ротный почтальон и он же ротный художник и весельчак, душа всего коллектива по фамилии Семенович и Витя Стога, ну и считавшие первых своими корешами по культуре и образованию. Картошку пырнули нам для уничтожения и пошла она не по назначению. Культуры её принятия в пищу мы не имели пока что, налетели гуртом и совершенно не эстетично сожрали прямо не мытыми руками из масляного кулька. Сожрали и не удовлетворились сделанным, холодная и давлючая, радости не прибавила, застряла густым комбижиром на стенках пищевода и долго икалась, потом разлилась взахлёб изжогой до утра. Наверное не так её надо было кушать, а может отсутствия чифиря являлось тому причиной. Кморка для дюжины бичей место наверное тесноватое и как мы днём тут во время политзанятий и учёбы помещаемся всем взводом в три десятка человек? Какой странный переход, днём мы под командой своего прапорщика входим тихо и с полным приличием, сидим тише воды, ниже травы, боремся всячески со сном во время невыносимо муторного выслушивания лекций про международное положение и планы партии против собственного народа, тянем руки и отвечаем по уставу только на хорошо и отлично, а что с нами происходит сейчас в том же классе, раскидав по углам наши парты со стульями на тоненьких ножках с маленькой седушкой фанеркой? Э, да заткнитесь вы там, дайте Лёху послухать! Харэ орать! Чё ты сказал, повтори! То то же! Говори Лёха, не останавливайся, и чё, чё, повесился? Приехал, пошёл к жинкиной матери, куда та сволота возверталась описля призыва и чё? И застукал ту суку с сусидом по парте? Да тышо! Отжешь сука йяка, ичё и повисывся? Отак взяв прямо и у куриню за клунёйю вздёрнув сэбэ на лесци рыболовной?! Ото да! И щё, и всэ? Да брэшэшь, щёсь чи дальше чи було ш , чи не? Тай не повирю, цэ я в римбати такэ чув у прошлом годи, а тиби хто росказывав про сё? Теж там? Тю, тай то старэ як мий кабыздох, тому тэж, лишь бы на ко брэхать, на курыцю, чи на й борова, чи й ще на кого. Давай другэ хто роскажуе, тилькэ нэ брэшить, кажить правду. Давай Микола знова про дида и його бахчу, тэж правда, вмэне тэж примирно у позапрошлом годи було, кажи Микола…. Микола про бахчу и дида почав казаты, да про козлячи лапкы пырыбылы.. Начали про охоту недавнюю рассказывать, прибавилось одним больше в классе, появился хозяин тех тухлых копытец и полилась история, в которой он был главным действующим лицом и загонщиком одновременно. Надыбали одно знатное местечко на прошлом выезде на рекогносцировку, он и ротный, местечко прикормленное с сеном в кошёвках и соляным камнем для лизания. Приметили и рванули по первопутку. Снежок порошей зашёлся, тишина на елях повисла, машину в схроне оставили, закидали её сетями маскировочными и заняли удобные позиции. Дождались темноты вечерней, высветились тени олешек крошешных на пушистом первопутке, потонули крохотулечки ножки по самое брюхо в пушистом снегу, потянули носами последние воздух, не учуяли ничего дурного пятнашки, ветер был на них и дробь полетели с малым шумом и разлилась под их шубками полным непониманием происходящего. Осели пузиками самочки с самцами на кодрубленные ножки, дёрнулись в попытке занять прежнее здоровое положение, мазнули шерстью, окрашенной в красное по верхнему краю сугроба, испачкали белоснежное покрывало, смутились своей слабости и удивились произошедшим с ними переменам, тыкнулись вторично опереться на ноги и не почувствовали их присутствия и теряя свет вокруг себя, стали поглощать темноту смерти. Кровь продолжала толчками выливаться из ран, снег протаял колодцем, а падающий снег, переставал таять на шубках животных. Настреляли ровно столько, сколько требовалось заготовок для финских ножей. Лапки отрезали сразу на месте, тушки покидали взад УАЗика, перекусили чем Бог послал тут же на капоте машины, выпили по маленькой, градусов около семидесяти из разбодяженого водой спирта самопальной водки, кастоянной на кофейных зёрнах, поговорили, как правильно спирт разводить, чтоб не помутнел и не разогрелся при этом, похвалили рукастых хозяек, добрым отозвались по запечёной в духовке бужинине, рубанули ещё по одной, загрызли домашним сальцем с мяском, першли к горячему. Достали большой импортный термос с металлической колбой, ливанули варом по кружкам, разорвали пополам пироги с капустой и яйцом, пожелали здоровья по второму кругу своим боевым подругам и в темпе стали собираться обратно. Время полуношное, егеря и полицаи может и не появятся, но пора до дому, до хаты собираться, жинки ждут и по рогам настучат, можете быть спокойны, это у них на первом месте, вернее, нет, пожалуй, на втором месте, на первом месте у них политбеседа, а уж потом, пожалуй и психическая атака с угрозами мировому сообществу охотников, бабников и рыболовов. Лучшие экземпляры ушли вместе с хозяевами тушек, лучшие тушки повезли в генеральских домик, туда всё свозили, и черешню и персики и вишню и абрикосы и рыбу и этих олешек, свозили с полей всё, что принадлежало Маркизу Карабасу. Не знаю, с желанием там всё это принималось или рассказывалось, что всё было добыто чисто в качестве военных трофеев или репараций, но, сколько себя помню, обратно в кузов «зебры» или в багажник УАЗика не возвращалось. Наивность и простота начальствующего состава с очень крупными звёздами на погонах просто поражала и не укладывалась в голове. Воровство и мародёрство и сказки про коммунизм и наше светлое будущее. Для олешек светлое будущее откладывалось до следующего окота или смены руководства дивизией. Не знаю, как немцы к этому относились, охота, она, конечно охота, всё равно все олени и зайцы с лысухами и сазанами когда-нибудь умрут по старости или от болезней, их могут съесть хишники высшего сословия из того же леса или озера, но лично мне тех животных было очень жалко и я не стал бы стрелять такое чудо ради добычи печёнки кабана для пьянки. Одно дело отстрел старых и больных по необходимости, другое дело вот такое безнаказанное варварское глумление над порядочностью людей. Как немцы смотрели на наш разбой, да хрен их знает, мне кажется, терпели и боялись худшего. Управы на нас скорее всего не нашли бы, штрафовать без толку, никто платить не станет и статьи такой не предусмотрено. Партийное собрание и общественное порицание, а после собрания пожатая рука и ночь на той же поляне в новом составе и большем масштабе. Зайцев и кабанов приходилось видеть табунами. Косые сигали вокруг копен, оставленных кем-то в поле или лесу, носились, друг за другом сумасшедшим гоном и не знали себе числа, сколько их не истребляли. Подтверждение тому невиданное число тех кроликов-тире-зайцев в настоящее время в городах Германии, которые перенаселены ими, которые так же носятся по газонам, пожирая с них и траву и цветы и розы и никому до них дела нету и никто их десятками не шмаляет, как мы в ГДР и что дальше будет с городами, мне прямо страшно становится, чесслово, не вру. Теперь я по другому отношусь к нашим безобразиям, очевидно огромные просторы военных полигонов и запретных зон с лесами и лугами и немецкая дисциплинированность в плане, нельзя въезжать, значит до тех пор нельзя, пока будет висеть знак на шлагбауме из ошкуренной сосны на полевой дороге. Думаю, там, где ещё не прогнили те слеги и не проржавели знаки, там до сих пор не один немец не осмеливается нарушить нами оставленное табу, не посмеет, даже точно зная, что ушли нас из ГДР с начала девяностых и стрельбища давно не пуляют танковые и артиллерийские болванки на территорию жилых дорфов.
Владимир Мельников : Продолжение рассказа КШУ-2 Вечер встречи с прекрасным и запоминающимся подходил для меня к концу, меня простили вперёд, сам не знаю пока за, что, но простили, разрешили пожить ещё немного, но поставили при этом условие: завтра у мопедов должен быть свой электрический утюг и он должен уметь выглаживать вещи из ПШ и не портить их. Отпустили, целоваться не стали на прощание по старому уголовному обычаю, расстались налегке. Ночь ещё не наступила, но ноги вечеру отдавила. Храп по всем кубрикам стоял оглашенный, вонь выпирала из всех щелей и растекалась по коридору. Парами сиротливо стояли сапоги скунсов возле солдатских кубриков, ноги несли меня прямо по коридору, прямо и ещё раз прямо, так, как наши двери находились в самом торце коридора второго этажа. А номер у нашего кубрика был зловещим, он был тринадцатым! Повезло и в армии. Запах пота, портянок, сапог, немытых тел и пуков шибанул по носу и вызвал массу взаимных рефлексов, окна ещё не додумались приоткрыть, такое часто бывало, спали все и некому было это сделать. Делать было нечего, валиться пришлось в бездну преисподней так. Принюхаться и постараться уснуть под этим наркозом поскорее, время в армии для солдата идёт на секунды, когда дело касается ночи и сна. Ночь по боку, подъёма не было, живые, но мёртвые сгинули в ледяном мареве ночи. Катимся не известно пока куда, сплошные догадки. Зебра ГАЗ-66 заполняет своим гулом ночную тишину, колёса с огромными протекторами создают звук подобный, звуку разгоняющейся на оборотах гидротурбины, ночь наполняется от края до края инфразвуками тягостными и мучительными, от которых в организме немца возникает некая опасность, обыватель не привыкший до сих пор к мирной тишине, ещё глубже втягивает голову в свои плечики, и теснее прижимается к соседу сидящему с том же трамвае рядом с ним. На скорости проносимся мы мимо Спортхалле, мелькает перекрёсток с остановкой трамвайной у Нойштадта, искры летят из-под дуги встречного красного трёхвагонного перевозчика живой силы, расходимся без трений, уходим с разгона на автомагистраль А-80 и оставляем огни Нойштадта справа от себя. То ли в запасной район, то ли в Еслебен, то ли и правда на овощную базу в Нойштадт. Сон не идёт, хотя валимся заживо и те, кто лёг вовремя и те, кто колобродил в поисках счастья до первых петухов в учебном классе мотоциклистов, машина вышвыривает нас со скамеек, носит водоворотом по кузову, мат перемат, пинки и ор, все успокаиваемся лишь, когда машина сбавляет маленько обороты и начинает маневрировать, подъезжая к конечному пункту. Точно, вагоны, рельсы и бананы, набитые под завязку в них и нуждающиеся в скорой выгрузке. Рабсила прибыла отрабатывать штраф, выписанный нам за утраченные немецкие ценности и разного рода гадости, сделанные нашими автотранспортными средствами, под управлением впервые севшими только в армии болванами с правами автомобилистов. Место для нас до боли знакомое и очень хлебное, скажем откровенно, мы об этом мечтали! Даже такие убитые и потрёпанные, как сегодня, даже не расклеившие свой рот и не почистившие зубы, даже так, ведь ради бананов мы готовы прямо с вечера начать не спать, только бы нас сюда не забыли взять. Спасибо тебе товарищ немецкий полицейский, я почти три месяца не то, что бабы не целовал, я три месяца ни одного банана в своих руках не подержал, кроме своего собственного, не попробовал, забыл его одеколоновый вкус и такая полного вида удача привалила. Это ж надо такое счастье для солдата. Просить строиться и хорошо работать не пришлось никого, немцы отошли в стороны и больше не смогли попасть в вагоны. Вся территория перешла под нашу юрисдикцию, работа закипела, на гора пошла первая продукция, бананы весовые, отполовиненные нами на стадии принятия товара. Кто придумал такую удобную для воровства тару, тому не руки оторвать по самые яйца, чтоб не плодились, а орденом голодающих поволжья наградить. Первая партия ворованного продукта не пошла впрок, прок оказался слишком прожорливым. Немцы пока ничего не почувствовали, им не дали до коробок даже дотронуться, грузили на поддоны автокаров, а тем оставалось лишь перемещать груз далее и воротаться взад за следующим. Те, кто принимал товар, видимо в силу своего извращённого поколениями не верного представления о материальных ценностях и их перераспределением, не догадывались о существовании альтернативного метода, прибывшего вместе с нами с Востока. Этот метод для них был чужд и враждебен, но для нас был совершенен и звучал примерно так: если ничего не принёс с работы домой, считай, что день твой на работе пропал зря. Попасть вовнутрь нам пока не получалось, там шуровали самые злые из нехватчиков, люди притомившиеся службой и годами заточения в роте. Деды и кандидаты просовывали свои, избавившиеся в армии от мозолей, белые ручки побитые коростами незаживающих и вечно гниющих ран, отрывали непарные бананы от кисти, совали их в руки жующих и немедленно избавлялись от битой коробки, вышвыривая её нам наружу. Что происходит там в вагонах мы примерно догадывались и ждали, когда же, наконец то наступит и наша очередь, ведь бананов не так уж и много, всего несколько вагонов. Если поделить все коробки на тридцать ртов, то может и кому-то не достаться. Наломавшись в вагонах коробок, нажравшись до рвоты ледяных мыльного вкуса зеленоватых бананов, дедов потянуло наружу, просраться и покурить. Все знают, что унаступающее утро для этого дела самое подходящее время. Они наружу, мы на их место, вагоны полупустые, времени на взламывание коробок в обрез, думать от голода нет мочи, была не бала и провались оно пропадом. Первые осклизлые, не дозрелые бананы мыльным, вяжущим клейстером набивают рот до отказа. Глаза ошалело вращаются от того, что могут засечь и стебануть стыдом по глазам немцы или подыграть им наши, обожравшиеся дармовшины деды. Зачем мы это делаем пока не доходит, первое-красть и скорее тащить себе в рот и глотать практически не пережёвывая, да, стыдно, но стыдно сейчас, тогда нет, совершенно не стыдно, нет времени на стыд, рвать плёнку, предотвращающую доступ к продукту, отламывать от кисти пару и скорее в сапог, далее не останавливаясь, чтобы не спалиться перед наблюдающим за нами водилой с автокара и обратно в вагон. Вон кожуру с банана, до половины его в рот, руками снова в коробку, пару в сапог, банан до конца в рот и глотать, глотать не чувствуя ни вкуса ни запаха, только счёт количества съеденного, кожуру в другой сапог. Рожу по диагонали рукавом бушлата и опустив голову на выход к кару и обратно. Место на сиденье автокара уже занято нашими мопедами, руки пропеллеры и куча украино-русско-немецких слов убеждают ганса попробовать взять себе в сменщики товарища сержанта из советов. Уговоры не действуют, тогда в ход идут гуцульские сигареты и наши советские бензиновые зажигалки. Немец ни в какую, «нихт» и ещё раз «найн»! Чтоб ты провалился прорва непонятливая, не ужели не доходит до тебя дурня наша мова, дай хлопцю трохи попрацюваты, зовсим трохи, хлопец одной ногой тудой, другой ногой обратно, да, ты в чём то прав, возможно, обратно уже без кара, ну это уже не так уж и важно для деда. Немец сигареты раскуривает, угощает солнечными сигаретами нас, у нас они восторга не вызывают, знамо дело, слабы и мелки по размеру. У нас такие не в ходу, мы люди широкой натуры, делиться так целыми папиросками, а не этими жлобскими, уполовиненными ими. Кар загружен доверху коробками, немец сдаётся и даёт маленько порулить деду. Маленько, значит только у пакгауза, где вагоны, потом волнительно забегая вперёд, начинает махать руками в воздухе, как пропеллерами и кричать «вэк» « вэкен штейн». Удача полная, дед теперь может гордиться собою и ходить гоголем в роте пол месяца, притягивая к себе внимание публики своими подвигами. Бананы в этих вагонах кончаются, но довести дело до конца не успеваем. Звучит звонок и немцы побросав кары в том месте и том состоянии, которое застигло их побудкой к завтраку, бросаются наутёк быстрее чем при бомбёжках в 1945 году американцами. Что делать нам, воровать ли далее бананы или перекурить от дел праведных, пока не вдупляемся. Бананы не крадутся в отсутствие немцев, интерес к ним пропал, животы начинает крутить утреннее желание оправиться. Спасибо бригадиру, туалет указуется в правильном направлении, остальные могут присоединяться к завтракающим немцам в столовой. Руки вымыты, кишечник опорожнен, можно и подкрепиться чем немецкий бог послал. Всё очень быстро происходит, мы вваливаемся толпой и приводим в восторг своим появлением гансов. Небольшой светлый и скромный зальчик, простенькие столики со стульчиками, бумажные скатёрки под плетёными хлебницами, в хлебницах странной формы не то серый, не то чёрный, тонко нарезанный хлеб. Хлеб имеет странную для русских форму, он похож на батон нарезного белого только чёрный, на вкус сладкий, типа дарницкого, но есть можно. Столов свободных хоть отбавляй, присаживаемся и крутим головами, пока неуютно и стыдимся маленько. Одежда грязная и рожы воровские, ну, да ладно, что будет далее… Камрады начинают нам подсказывать, показывая руками на раздачу со стеклянным прилавком, догадываемся, но пока не можем поверить в хорошее. Деды соображают со скоростью летящей гранаты, выпущенной из ручного гранатомёта. Как же они раньше не вдуплились, фрау накладает на бумажные гофрированные тарелочки, размером с блюдце для чашек с кофе, толстую сосиску с горчицей и спрашивает у нас, что-то, что не сразу понимаем, что? Идиоты, кофе, чай или трынк она спрашивает! Ослы не утюженные от рождения, опухшие от бессоницы, варите скорее своими котелками, зло раздирает меня на части, неужели нельзя понять и выбрать одно из трёх? Кофе, чай или пиво! Но, что они стоят и торгуются? Это надо видеть,они не торгуются, они с дуба упали и голову зашибли, они, оказывается тут не в первый раз и фрау их давно узнала, они снова задают ей не разрешимую задачу, они её припёрли своей наглостью «им надо, и чай и кафе и пиво» и всё это в один стакан, да, именно в один стакан, так один из них, как бы за между прочим ей об этом и заявил. А ещё они домогаются до её медхен и пока она им её не покажет, будут вот тут стоять и выдвигать новые условия и требования к обслуживанию вот таких вот важных клиентов. Очередь застопорилась, тарелочки с сардельками остывают в наших руках, за пиво руки бояться притронуться. Вот оно ноль тридцать три каждому, а тронуть боимся. Командир взвода делает вид, что, типа того, буд то он не совсем с этим сбродом, на вытаскивание пива из ящиков замечаний не кидает, рубает свою сардельку вместе с кожей и давится какавой из чашки, размером с обычный напёрсток. В сторону хлеба глаза не строит, он его трескает и без этого считай, что каждый день, чему бы удивляться, но нам грабить буфет пока не мешает. Забираем пиво по бутылке на брата, возвращаемся с рожами идиотов за какавой, какаву отпускают без звука, возвращаемся, шипение гадюк! К пиву не прикасаться, уроем, вам ещё рано, попадаете, да и толку в нём вы всё равно не маете, только с гражданки, сколько его там попили, всё отдаёте без шума у пыли нам. Значит так, вы забираете наши опорожненные бутылки и спонтом дела мимо взводного проходите и с умным видом ставите культурненько так бутылочки в ящики и возвращаетесь обратно. Если вдруг он спросит за пиво, скажете, шо, мол не понравилось, мочой, мол отдаёт, что сами того не зная отдали добровольно товарищам, будь ласка, можете приступать. Сардельки отложили, пустые бутылки в ящик, взводному оно и нафиг нужно было вопросы задавать, ума ему не занимать, яйца крутить прапорщику ни к чему, рубает сардельку, аж челюсти от усилия расходятся. Немцы порубали, подоставали папироски с мизинчик и давай дымину создавать. Курят и плюют прямо в свои же тарелки. Вилка, нож свои из дома, принесли и унесут. Накурили, не продохнуть, полезли к нам с вопросами и потащили за собою корзины с хлебом со своих столов. Чтоб вы черти провалилися, понимаем, что насмехаются над нами по поводу поедания хлеба в огромных количествах, само к хлебу не прикоснулись за утро, только пиво с сарделькой, потом кафе или какава с сигаретой, теперь новая забава. Мнения наши по поводу принесённого хлеба разделились, есть или не покупаться на провокации, отсутствие правильного поведения со стороны взводного, а, чёрт с ними, рубай мужики, когда ещё так поесть доведётся, один потянулся, другой, а третьему простительно и не возбраняется несколько кусков сразу сграбастать. Хлеба нечего стыдиться. Не дерьмо берём в рот, хлеб он, даже так поднесённый своих качеств не теряет и стыда не мает, срать мы хотели на вас господа немцы, не за этим ли хлебом вы к нам в сорок первом пожаловали? Давно ли последний раз с кружками и чашками за похлёбкой к воинским кухням очереди перестали занимать, не Стравропольской ли пшенички помола этот хлебушек, а сколь нашего вы пожрали перед войной с нами же, забыли или треба напомнить. Свой хлеб едим, у вас не родит, одни тюльпаны да лук на полях с розами, да кукурузой. Настроение после сарделек улучшилось, какао не плохой, скорее горячий шоколад, только в больших банках, куплю обязательно на дембель, пива жалко. Правда попробовать удалось, но за свои деньги, проморгали деды и прапорщик, отлучка одного духа прошла не замеченной никем, пиво отпустили, раздавили пару пузырьков в вагоне, но вкуса не почувствовали, не то пиво, не то синтетика или эрзац какой. А может просто отвыкли от вкуса жигулей из бара на Калининском проспекте в годы светлые. Сардельку ел очищенную, как делали это дома, не понимаю, почему её надо есть с хрустом, не очищая. Не понимаю, почему можно курить там, где ешь и плевать себе в тарелку, почему можно свободно пердеть и ржать по этому поводу всем столиком, многое не понимаю. Почему надо завтракать через каждый час и обедать до усрачки, когда же тогда человеку работу работать? Работу смастырили в считанные минуты. Сытые, ковыряя в зубах спичками, покидали последние коробки и полезли в кузов грузовика. В роте давно подъём прокричали, мы успели и поработать и пожрать, а кому повезло, те дважды по большому в сортир сгоняли, хорошо посрали, значит можно гордиться, так говорят у евреев, сам слышал. Раз хорошо покакал, значит до этого хорошо покушал, евреи они люди умные с детства, зря говорить не станут глупости. Утро морозцем прошлось по железному кузову, выстудило его так, что аж доски от инея побелели и к жопе прилипают. Пива не только духи сумели прикупить, всё было, как раз наоборот. За пивом духов деды спровадили, а те не будь лохами, на свои сбережения и про себя не упустили забыть, вон от куда они ноги растут, вон от куда пошли пузыри по губам нашим гулять. Выручка и солдатская смекалка не давала погибнуть советскому солдату даже в самых безвыходных случаях, а что дело до «купить за гроши пыва» так куплено, выпито и забыто. Забыто нами, но деды разошлись не на шутку, пиво оказалось в кузове и снова под гогот стало переходить из рук в руки. Давай, давай откупоривай быстрее, а то скоро приедем и взводный отнимет. Не отнимет, теперь не отнимет! Ну жуки, да вы просто жучары, духи, гоните ещё пиво! Теперь понятен фопус с покусом, за пивом послали духов и причём несколько раз, первый раз ещё, как только приехали (типа посрать), потом типа снова эгэ, ну по большому сходить. Взводный это дело проморгал и вот теперь пиво по рукам из бушлатов духов перешло в надёжные старческие руки и полилось ручейком по пищеводу прямым попаданием в сердце солдат. Шум в кузове усилился, кого-то видимо потянуло на «нэсэ Галя воду, коромысло гнеться, а за нею Ваня, як барвинок вьеца» Пустые бутылки по диагонали пересекли автостраду и бухнулись беззвучно для нас в бурьян придорожный. Машина шла хорошим накатом, всё было зашие..ись, хлопцы пели Галю, повалившись на нас и придавив специально до лавок побольнее. Мы делали невинные лица друг перед другом, как могли боролись с припадком сна, боролись, делая этим видом внушение сидящим рядом, что мы не убиваемые и нам армия и трудности бытия по фигу и не стоят ломаного гроша. Долго это продолжаться, естественно не могло, сытого, не спавшего человека сон ломает с первого разу, сначала один у кабины притулился башкой к тенту, за ним второй, клюнул на груди пшено и мазнул шапкой соседа по морде, далее третий, песня стала стихать, потом пропадать обрывками предложений. Дедам это не понравилось, они стали орать, пинать спящих и заставлять продолжать петь хорошую песню за них, а сами попадали вновь и с деланно пьяным видом стали то ли пытаться буровить во сне, то ли спать свозь явь. Дорога хорошая, песня прекрасная, съезд с магистрали вправо и далее в гулкий длинный тоннель, выводящий машину прямо напрямую дорожку, ведущую к нашему гарнизону. Машина притормозила на повороте, деды не то попросыпались, не то и не не думали засыпать, больше для понта кобенились. Машина попрыгала железным кузовом под нами, отбила жопы деревянными скамейками и юзанув протекторами неожиданно и зло затормозила. Так тормознула, я думал брюки порву о скамейку. Тормознула, дверцей хлопнула и шажками топ-топ, кто-то протопал со стороны пассажира к заднему борту. Тент откинулся на четверь высоты и в кузов просунулась огромная, не по размеру фуражка прапорщика Сергея Гузенко, нашего взводного. «Товарищи солдаты, вы будьте попроще и вас поймут!» К машине, такой-то, такой-то, такой-то и почти половина с ними в придачу! Одна пьянь и рвань! Построились, я сказал! Выровнялись, никто устав пока не отменял, кто разрешил нарушать устав и употреблять спиртное?! Кто, я спросил? Вот именно! Товарищи бойцы, вы совершили преступление и я предлагаю вам его немедленно исправить и я помогу вам это сделать. Бегом, за машиной, до КПП марш! Еле успели глазом моргнуть, ГАЗ-66 рванул с места, дверца захлопнулась практически уже на ходу, когда он успел вскочить на подножку и как мог так швыдко забраться в высоченную для него машину, уму не поддаётся. Дедов и кандидатов мы больше не видели, их скрывал опущенный край тента, но то, что они не отстают и не делают отрыв от машины, это чувствовалось по окрикам и мату с их стороны. Скорость была по меркам бегущих не высокая, обида за себя и злоба на сидящих не давали сосредоточиться на беге и много тратили сил по пустякам. Долго бежать за машиной не получилось, утренняя дыхалка и набитые желудки не позволили этого сделать, но проучить их пожалуй получилось. Машина стала сбавлять скорость до человеческого шага и через приоткрывшуюся дверцу поступила новая команда. Приказ командира был понят мгновенно и расценен, как спасительная соломинка, догнать машину и на ходу взобраться в кузов, да чего же для мопеда проще, это же его самое любимое занятие после выпивки пива. В роту вернулись сразу после завтрака роты, пожрать повторно, как мы расчитывали, не получилось, всё было спланировано очевидно ещё с вечера и с кислыми рожами мы констатировали проезд мимо роты на скорости 30 км в час. На такой скорости, говорят умные люди, принимать пищу не положено по уставу, не положено, значит, будем ждать обеда. Еда не беда, а вот поспать бы минут семьдесят никто не отказался бы. Развод прошёл без нас, о чём на нём говорилось, никому не известно, но первое, что нам привиделось у ворот КПП и перед штабом, повергло нас в шок. Все бойцы роты, практически без исключения кто чем молотили по тротуарам и очищали их от наледи, размером с пол антарктиды. Снег размокший и превратившийся сначала в кашу, а подмороженный в каток и ноголомалку, подлежал безжалостному удалению и время тому было отведено до обеда. До того времени, когда товарищ Герой Советского Союза генерал майор потопает своими ножками до своей хибары, что в аккурат за солдатской баней располагается и не дай бог наступит своими коричневыми ботиночками в одну из колдобобин и вывихнет свои маразматические мозги раньше ног. Для нас, молодых, комдив выглядел слишком древним и старым. В своей сысоченной папахе он напоминал мне командиров, виденных в художественных фильмах про войну, да и сам он был оттуда. Герой, ветеран, старик… Дивизией командовали молодые заместители, а он скорее всего, только присутствовал и открывал рот вовремя. При первом выезде в запасной район я видел, что толку от такого начальника, разве, что ходить и смотреть на всё удивлённо и думать « А, интересно, грибы ещё можно собирать? Ведь снег не так давно то и выпал поди….» Седой старик, сидеть тебе в жарко натопленном деревенском доме в обрезанных до колен валенках, сидеть за столиком с перцовкой на столе и перед телевизором на четырёх ножках писать воспоминания о войне, писать, редактировать и печатать. Потом привозить повести и рассказы о свой и нашей службе в Галле и на творческих встречах раздавать макулатуру посвежее, чем Малая Земля Л.И.Брежнева. Одна радость и спасение для солдата зимой холодной, слушать эту мутятину и тягомотину, после похода за завтраком, в душном кинозале и кимарить в своё удовольствие. Сегодня не повезло людям, сегодня не тот день, когда мозги выносят, сегодня прямо с корабля и на рубку льда. Выгнали всех способных держать кайло и ледорубы, лопаты и ломы, большие и малые лопаты для уборки снега. Сегодня аврал. Выгнали по всей территории гарнизона столько солдат, что и места на льду не хватает. ЗРПшники рубят у себя, пушкари площадь перед штабом и перед парком на углу, наши комендачи со своей стороны штаба хакают ломами и топорами приваренными к ломам. Летит и искрится на солнце лёд со снегом, сапоги и штаны до паха все в серебре и намокают к обеду. Рубить, не перерубить, все мокрые и валит пар наружу. Головы мокрые, ремни посбивали бушлаты в кучку и те пузырятся на солдатах большим колоколом. Сачконуть нет ни малейшей возможности, офицеров и прапорщиков поставили погонялами через каждые двадцать метров. Им самим это в тягость, но в кучки пока не смеют сбиваться, пробавляются среди нас сигаретками, задумчиво и молча выкуривая их по одной. Просить сигаретя самое хорошее занятие у старших, свои давно покончались, духи позажимали и выдают порциями по одной, тянут до конца месяца, знают, что взять при случае будет негде, если деду приспичит ночью в сортире на очке покурить перед сном. Гиблое и бесперспективное дело шарить в потёмках сигареты и получать звездюлей тапочками от спящих в чужих кубриках.Какие сигареты, там свои деды имеются, всё под контролем и какой дурак из молодых раскроет грибные места для чужаков. Тебя послали искать сигарету, ты и ищи, дивизия большая. Сказали «спичку», ищи спичку! Я не курю и меня это в какой-то мере выручает, но не спасает от напасти розысков сигаретки. Мне никто не даёт из офицеров и прпорщиков и правильно поступают, во первых, не куришь, нечего и просить, всё равно от прошения и вымаливания оставить докурить, чувст не испытываешь, так какого лешего этим лешать чувст других. А, что подсылают к прохожим, так с дедовщиной будем бороться ихними же методами. Счастлив тот, кому перепало побаловать себя горячей курятиной, пустить дымок из ушей. Ломы и лопаты покидали в погоне докурить чинарик или хотя бы подержать его в руках. Скоро, очень скоро, потерпеть совсем трошки и довольствие денежное и пищевое будет в кармане. 17 пачек и несколько коробков спичек и природа курильщиков оживёт и расцветёт раковым цветом, совсем чуть-чуть и наполнятся лёгкие смрадом и смолами Гуцульскими или Донскими, северными або ще якими. Оставь, ну, оставь, Хрыстом прошу, ну и скотина же ты Микола описля цёго, я ж тоби казав, нэ кэдай, дать потягнуты трошкы. Нуй що шо мокрая, там табаку на закурку, можно було в газэту собраты и зробиты козью ногу. Да, пишов ты, щей друг казав. Нэ друг ты мэни бильшеж, то портянка ты Микола. Кучи льда и снега выросли по всей площади перед штабом, бурты из льдин легли вдоль всего тротуара от штаба и до самой химчистки. С основной задачей вроде, говорят, справились, но очищены только малые площади, ломать ещё и ломать его. Площадь перед столовой и прокуратурой, площадь перед забором автопарка и складом, где мы ежедневно проводим построения на приём пищи. Контроль маленько ослабел, послали первых ласточек за пошамкать на хлебозавод и на свой свлад, надежды мало, но хлеба чёрного точно добудут. С хлебом проблемм никогда не было, мужики на ПАХе семь жил из каждого припаханного и приставленного на к пылающим печам, вынут, но хлебом не поскупятся. Интересно, а как они недостачу покрывают? Наверное в каждом деле есть свои заморочки. Тяжёлая у них служба, часов по 12 за печами стоят и наверное хлеб им во сне снится и булки вместо сисек они трогают и привыкли к этому. Несчастливы те чувихи, кому пекари дотянутся, не дотянут по массе и по вкусу они до того хлебушка, который те на службе выпекали, трогали на предмет готовности и кушали. Не надавали бы им девки за неправильное обращение и снятие пробы со своих «булок»! Тяжёлая одним словом у них служба и тёмное их будущее. Гуртом скидали лёд, гуртом на горячий хлеб набросились, горело тело за пазухой от буханок, не было мочи терпеть, но прятали честно заработанное и несли до голодающих Солдату сколько не дай будет мало, не от того, что не хватает, а от того, что натура у человека такая, всё добро перевести на говно. Ломали, утопляя пальцы в буханку, выхватывали обожжённые фаланги и снова вламывались покрепче. Горел во рту от прилипшего огня мякушки, дрались и вырывали корки друг у друга. Известное дело ещё со старых времён, в корке больше хлеба и она дольше едома, кору можно действительно жевать и понимать, что ты ешь хлеб. Корка для сильных, мякушка для хлюпиков. От стелы ПАХа пять минут лёту, решили ещё заслать гонцов, того, что съели не попробовали больше половины. Не знаешь сам, где легче, а хочется. То ли на ПАХ соглашаться бежать, то ли тут ломами хакать по брусчатке. Лёд срубили, остались трещины льда и сколы, брусчатку не взять ломами, а приходится бить по ней и высекать из трещин остатки льда. На ПАХ не соглашаюсь, знаю я этих урюков, сами страшные и злые, оторвут голову, насадят вместо неё буханку и думай вместо мозгов мякиной, а мне ещё 5 лет учёбы в институте. Нет уж, дудки, подальше от провокаторов, я до обеда могу потерпеть, совсем чуток осталось. Нечего набивать себя чернягой, знаю, что потом после горячего хлеба бывает. До самого утра изжога и захлёбывание ею по первому разряду. Это оно с голодухи лишь бы чего туда в нутро накидать, а что потом? Дураков больше не нашлось, кто попробовал кусок из этой партии поняли, что можно и не напирать, скоро и правда обед, это скорее всего русская натура, раз разошлись, то угомониться долго не смогут и будут чудачить пока не спалятся и по морде не поучат. Пошло дело на отдых. Нет сигарет, пошли рассказывать анекдоты. Первыми, как всегда деды, как работать, так их нету, а как отдыхать, так они уже отдыхают. «казав одын хлоэц, шёй був у йё сусид, мужик нэ мужик, нэ то шёб линывый , но дитэй у йё була вэлыка куча и жинка йих йёму рожала, як та крольчиха. Нуй вот, слухайтэ мэнэ дали. А рядом стим сусидом жив-був другый. Звалы того Гнатом и було у йёого повный дом богатству и жынка краще и рукастее другых. И жылы воны по сусидству так довго, щёй самы нэ зналы скилькы. Так вот жешь, слухайтэ мэнэ дали… И гнала того мужика, щёй звалы Гнатом, такую гарну горилку, щёй з другых сили зналы и прийижалы за нэю до того и куплялы цылымы макытрамы. Так вот, ось слухайты мэнэ дали… И казав тот Гнат другому сусиду, щёй звалы Панасом: тэжь будь ласка, кум, зайшов бы на хвылыну до мэнэ, тай спробовав бы був горилкы с нового урожаю, дужеж буряк у сём годи с картоплей уродывся. Выгналы мы с Ганной бутыль и щей трошкы, нэ побрэзгуйешь гостынцэм и не отвидаешь стакан Малиновскый за здоровье моей жинкы и прибавок у доми? Робыть Панасу нэ було чого, пийшов вин до сусиду, пыты за прибавок у того доми. Налылы по первой, вдарылы стаканамы, дужеж крипка зараза по пэрвому разу с утра. Вдарылы по другой, гарно. Ну, кум, щёб було у твойёго доми усигда и з верхом, пидйду до сэбэ…
Владимир Мельников : продолжение рассказа КШУ-2 Пийшов Панас до сэбэ и слухайтэ хлопци дали, шё й вин казав свойей Головочке, худшей своей половине: допрэж чим ходыть у другый раз до сусида, можэж з послиднёгу остатку буряка выгналаб ты трошкы горилкы, щёб нэ стыдно було пэрэд сусидом за нас, бо люды воны богаты и могуть подумать за нас плохо. Слухайтэ хлопци дали…. И выгнала головочка Опанаса птрошкы горилкы и позвав кум кума до сэбэ нэ побрэзговать и чим Бог послав закусыть описля горилкы. И от жешь щёй получилось с того, другы мойи…., слухайтэж мэнэ дали. Трохы осталось, будь тэ ласка потэрпить… щас будэ конэцць сказци… И позвалы воны Гната с Ганной до сэбэ, и пришлы ти до йих лэдащёго дому и побачилы вону щёй у тому дому нэма ничёго и диты у тих сусидэй уси грязнии и обоссании, а у хати холодно и голо, ны скрыни, ны на столи, ны на кроватях, голо, як виныком вымылы. И писидылы уси шестэро дитэй и вони самы за грязний стол и йиды на столи одна капуста тай гуркы с моченымы грушамы, а на столи том, хлопци, бутыль горилкы стоит от полу и до моёго пупка росту. И мутнэ у той бутыли дно шото плавайе звэрху. Побрэзговала сама Головочка пыть сю срамоту, нэ стала пыть бурду и сусидка, сталы воны балакать за корову, чи шо, чи стильна та корова, чи просто соломы найилась до отвалу, вообчем, сталы воны нэ чуты, щёй про мэж сэбэ кажуть мужыкы. А кумовья и сусиды сталы балакать за червоний прапор, щёй вручилы колгоспу за буряу и пшынычку, за овэс и картоплю, ну, одным словом сталы воны налывать и думать за обчественные дела у колгоспи. С цёго усигда и начиналэ балакать, колы нэ можно було казать за бедность у хозяйскому доми. Налылы воны, хлопци по пэрвой и кажуть про мэж сэбэ тост, выпыв сусид пэрвым и поставыв Малиновский стакан на стол и даже нэ крякнув. Нэ став пыты сусид, щёй горилкою угощав кума, задумався и поставыв свий стака обратно. Опустыв глаза вин до долу и кажэ Гнату: ну, щё? А Панас мовча налэвайе соби ще стакан и каже «а, то, НЭ ПИШЛО!» Да шо нэ пишло? А ну жешь другу спробуй за здоровье моей Головочкы! Выпыв Гнат и другу и трэтью и одинадцатую и отвичайэ тим же порядком «НЭ ПИШЛО!» Злякався Панас за Головочку и сэбэ, не пишло и всэ тут. Опростав сусид четвэрть горилкы и стакан сусида допыв, но шо нэ спросэ про горилку Панас, ответствуйе пислидний, щёй «НЕ ПИШЛО» и свэ тут! Выпыв пислидню горилку Гнат, а сусид и каже: ну, шо ты мэни заладый, ны пишло, тай нэ пишло! Прорва ты окаянна! Шон э пишло, кажи скорийшэ! А Гнат, рыгнув в свий кулак каже: «НЭ ПИШЛО ОБРАТНО! ИК! ИК!ВАШЕ ЗДОРОВЬЯЧКО КУМА!» Ну, бывайтэ сусиды…. Гогот разорвал лёд напополам и мы остались без работы, ломы попадали из наших рук, хоть я и ничего не понял из рассказа, но ржал до усрачки вместе со всеми, понял весь смысл раньше бы, не дожил бы до завтра. Вот умора, и как они так могут хохляры рассказывать и что за язык у них, до того мягкий колоритный, да певучий! Вот радость, но люди. Обед, кажется, посыльный сказал, что можно собирать инструменты и идти в роту раздеваться, мыть руки и готовиться к построению на обед. Всё, дождались, даже и не верится в то, что всю эту махину мы смахнули не глядючи, вот, что значит молодость. Настроение, от сделанного и предстоящего обеда и послеобеденного отдыха в Ленинской комнате, пошло в гору, сон отошёл в сторону, мы поплелись мокрые, с загнутыми сырыми сапогами в сторону казармы. Путь не далёкий, и ста метров-то не будет. Сбылось, пришли, сухой нитки нет на теле, не простыть бы на построении иначе труба. В санчасть наши не ходють. Тот, кто посмеет в ту сторону мысли кинуть, будет жестоко отучен от химеры шлангизма и всякого лекарства, не ходить, умирать, но делать вид, что всё идёт по плану, а план у тебя в кармане. Вру. Один раз попробовал, на всю жизнь запомнил. Больше не хожу. А вот и казарма. Ломы в подвал в стойло, бушлаты в сушилку, портянки на батареи и на босу ногу в подвал мыть руки и готовиться к обеду. Руки вымыли вечно ледяной водой(других кранов не было), можно на второй этаж поссать сбегать. На первый не пустят, первый только для тех, кто на первом проживает и для командиров. Пробуют деды и дембеля рвануть, но даже от своих сослуживцев кривые рожы получают и матершину в свой адрес. Первый этаж для нас «табу», дай молодым волю, засерут все толчки и не сознаются, не все в городе жили и не все могут правильно по-большому туда ходить. Срать надо тоже правильно делать. На второй этаж, суки, я кому сказал, пошли вон отсюда! Солнце ушло в послеобеденный сон, день зимой короток, не успеешь его увидеть, а уже ночь. Портянки обветрило и в ёрзающих сапогах от влаги стало уютнее и теплее. Сопли пустить не успели, вроде пока живы. Странное дело, сколько не промокал или не замерзал насмерть, но ни разу не заболел простудой или гриппом. Насморк бывалое дело, но, чтобы в лёжку и с температурой, ни разу. Да и ребята по службе не очень падали болезнью убитые. На дворе посерело, сон опять стал накрывать качать, дотянуть до столовой, потом собраться, сделать бросок назад до Ленкомнаты и зарывшись в СОИ Рейгана, вырубиться на сорок минут и никак не менее. Построение портит нам настроение. Каждый раз одна болячка, все стоят и ждут «сволочь», та «сволочь» настопёрла всем и своим сослуживцам в том числе, но та «сволочь» очобенная. С нею носятся все, но она на то и «сволочь», чтоб кобениться и измываться над всеми. Ходит та «сволочь» на кривых ножках, руки в карманы, ремень на яицах, шапка упала на затылок, куртка и брюки ушиты и приталены, как у проститутки, нижний обрез кителя не дотягивает до начала попы (щас так бабы ходють, стринги начинаются от лопаток виднеть, и разрез в жопу виден до половины), одним словом «ротная сволочь». И таких мерзавцев в каждом взводе по паре, ни житья людям от них, ни покою командирам, а нам молодым, так и в пример взять нельзя. Позамерзаем в куцей одежонке-то за зиму, вот зимы-то у низ здесь, как они эти холода, да сырость только выносят. Одно бесит, неужели эти гады так сыты, что позволяют себе на виду у всех ходить расхлябавшись и никого в хрен не ставить? Неужели и мне ради сохранения своего дедовского статуса тоже придётся упроститутиться и ходить вихляясь полгода? Да я ведь умру от голоду и вымерзну в первый день, как мамонты. Я решил уже сейчас не делать этого, не понимаю этого и не принимаю и что, в этом и состоит счастье воинской службы, чтобы ушиться, тыркать налево и направо в рожи фофманами, битьём по почкам и тому подобное? Не ужели стоило бросить на гражданке всё, чтобы познать «это» и явившись домой до усёру гордиться среди доярок и поярок тем, что ты был говном для всех? Сомневаюсь, что даже коровы и телята смогут понять эту идеологию дебилов. Поистине только мрази сполна могут показать в системе возрастных призывов настоящую мерзость и пакость уголовного мира. Построились, огрызнулись на злые реплики командира роты. Не понравилось ему поведение «сволочей», книгу нарядов прямо сюда вынесли и на несколько дней заполнили «сволочами» наряды вне очереди. По рядам впервые при мне пронеслось нехорошее и злое «Гнус!», «Гнусяра!», головы провалились в плечи, зачем? Ведь он всё слышал и обед может не состояться вовсе, командира роты знали все, знали, его слабые стороны, знали, что это человек очень дотошный и мстительный, он никогда ничего и никому не прощал и спуску не было даже малейшей грубости не подчинения начальству или хамству. «Гнус!»….. Отнесите товарищ сержант книгу нарядов, рота слушай мою команду: рота, получить противогазы! Всё! Поели! Чтоб вы сдохли твари, всё, теперь навек этот день запомним, твою мать… «Гнус!», оооооо ну, это уже слишком! Такого ещё не было. Я мало пробыл пока в роте, но по слухам известно, что Лемешко до нашего прихода в роту был командиром взвода у мотоциклистов регулировщиков. Деды, которым весной на дембель, хорошо были с ним знакомы, а по возрасту, так не особо от него отличались. У меня с Сергеем Гузенко с моим командиром взвода разница всего-то два года, это даже и не разница, это просто пустяк и если такому салаге вздумается нас дрочить, то естественно возропщем и мы, дайте срок. Понимаю, но боюсь лично за себя, чёрт его ротного знает, на то он и ротный при отсутствие начальства над собою, что захочет, то и выкинет, барин, да и только. К начальнику штаба дивизии и комдиву на него не пойдёшь жаловаться, не поймут и сам в дураках окажешься. Накрылся обед медным тазом, противогазы через плечо, ждём прибытия в строй остальных. Деды начали мышиную возню с отвинчиванием патрубков от банок, мы пока не дёргаемся, вдруг проверка. Рота, газы! Рота, надеть противогазы! Готово. Морда исчезла в резиновой вонючей маске и никогда я не смогу привыкнуть к этому запаху и никогда не полюблю противогаз. Рота, напрааавоо, рота, с места с песней, шагооом, марш! Запевай! «ву-ва-ва-ва вы-ха-ойййй, пу-ави-цы в яяяядддд яй-че сой-ней-но-яяяяя оо отом го-яяяя…» У солдата выходной, пуговицы в ряд, ярче солнечного дня, золотом горят…. До самой столовой сто с лишним метров на полную катушку орали про «не плач девчонка», в столовую так и вошли в противогазах, за столы сели, не сняв противогазов, что дальше, интересно, будет. Наряд ещё на подходе к столовой каре роты в противогазах и приличной задержкой в прибытии к обеду, понял, что произошло, что-то плохое и надо самим не попасть под раздачу. Сержант распырял в рожи не мытое и не прибранное, похватали и попрятали с глаз, за что мог зацепиться глаз озверевшего командира роты. Успели вроде прибраться, но матка не поднималась на положенное ей место у солдата, она знала своё положение в предчувствие беды и зря ничего дважды не делала. Под ложечкой у наряда по столовой засосало от нехорошего, но чем нам и им сами помочь, не знал никто. Окна захлопнулись, столы, стулья, посуда на столах пошли равняться по второму разу, миска остывшего первого и второго полетела в мойку, сержант, нахлобучив мгновенно на себя новый колпак и сменив тужурку, отобрав её, предварительно у Вовы повара. Все застыли в злобе ожидания развязки, никто больше пока не дёргается против ротного, сидим, смотрим через стёкла друг на друга и давимся слюной от обилия еды. Вваливается командир роты и как ни в чём не бывало, с шуточками, прибауточками и пробными приколами, начинает ласково-ласково разговаривать с нарядом. Доклад дежурного по столовой принимает и довольный отправляется в хлеборезку, потом на мойку, от туда в варочную, затем зовёт поближе подойти к себе сержанта и повара. Сунув их мордами в пусой и пока ещё грязный котёл, ведёт за шкирку дальше по кругу. Заставляет открывать кастрюльки-бачки (цивильные кастрюли, как сейчас у всех на четыре человека) и на глазок сравнивать их содержимое. Оказывается, что там, где традиционно сидят деды всё по полной и с горкой, мясо и густой навар первого, в других бачках пореже, да пожиже. Сержант догадывается к чему клонит ротный и тупо смотрит на того, не смея даже выдохнуть из себя воздух. А, ну ка вот ты, ты, ты, ты быстро меняйтесь местами и так будет вседа. Нас пересаживают за столы дедов, дедов разбавляют на наши места среди молодых и черпаков, ждём, что будет дальше. Поступает команда «снять противогазы и приступить к приёму пищи», шум от возни и выдохи от облегчения и благодарения, смилостившемуся над нами, ротному. Сам он за стол не садится и есть с нами брезгует, мы это уже давно заприметили, да и сами мы морально против этого. Не к лицу ротному хавать солдатскую еду, жены у него, что ли нету, али руки у неё не оттудова растут? Баба, как баба, красивая и формы при ней, семейная и с детишками, дома полный порядок и уют, сам не раз бывал и знаю не понаслышке, одна зависть и где они офицеры себе таких баб отхватывают? Кого пересадки не коснулись, приступили раскладывать пищу, захрустели помидоры и лук репка. Мы, не то, не сё, скромно, не наваливая полных мисок, начали трапезу. Ели молча не чавкая, не обращая даже на отъявленных поросят хохлов, придумавших превращать первое в тюрю из бульона и корок чёрного хлеба. Были и такие и говорили они про меж себя, что и самогон они так трескают, налив горилки в миску и покрошив в неё хлеба. Не знаю. Верить этому, али нет, но нас выворачивало от их способа поедания первого и я никогда не заступался, когда отучали и гнобили подобных. Комендантская рота не свинарник, а мы не свиньи, ешьте, как все. Не жалели и татар, за то, что те нос воротили от свинины, наоборот старались им побольше с салом подложить и стойко заставляли всё это съесть. Дома будете и есть и намазы творить, здесь ешьте, что дают и помалкивайте, раз живёте про меж нас. Ели и хвалили. А как не есть, когда все повара, как есть татары и чуваши. Видя, как нам сегодня досталось на улице при уборке льда и снега, повара и наряд, молодцы, вместе с начальником столовой сверчком и прапорщиком Захарченко, начальником продсклада постарались и дали прибавку в виде лука и помидоров, витамины, что надо, одно минус им в зачёт, нету выпивки под такую хорошую закусь. Борщ с кусочками сладкого не мороженого сала и обрезками от мяса, солянка из тушёной свежей капусты с картошкой и так же свежей свининой, пошли лучше и не придумаешь. Компоту, как всегда кот наплакал, по пол кружки с сухофруктами до половины, не питьё, одно горе и расстройство. Ну, почему компота везде дают кот написал, а про сахар в компот, вовсе забывают? За едой забыли про плохое, про бессонную ночь, про ранний подъём, про базу овощную и даже забыли про лёд и умирание на холоде с ломами наперевес. Забыли и простили ротному противогазы, списали всё на устав, порядок и «так положено». Все понимали, что никто не смеет оскорблять офицера и командира, тем более того, кто тебя кормит, поит, в отпуск отправляет и на дембель в очередь ставит и только самоубийца или отмороженный полностью, может этого не понимать, гадить себе и гадить всей роте. Здесь закон один для всех, рот открыл ты, донеслрось из строя. Наказывают всех, кто стоит с тобой в строю. Не залупайся и всё у тебя будет и дудка и свисток и на дембель уйдёшь со своей партией, как человек. Наказали и не дали отпуска? Значит было за что, ерепенишься работая на публику и дружков, да вряд ли они это сами одобряют и не потешаются ли над твоим скудоумием, помалкивая и делая вид, что соглашаются с твоим геройством и молчанием оказывают тебе поддержку. Ошибаешься, каждый ждёт своего отпуска и дом ему роднее твоих выходок, вырваться из этого дурдома хоть на семнадцать дней и побыть человеком, а не задротом вот из за таких как ты Юра! Люди в свой актив от года до полутора лет копили положительные баллы, чтоб махнуть к родным, к бабе, которую оставил, чтоб попить водочки и погонять на отцовых жигулях, чтоб сгонять из посёлка имени товарища Котовского на море или в Одесу маму, попить красконо вина, да погонять на матаке по городу от ментов и гаишников, чтоб накуриться вволю «явы явской», чтоб привести сюда «нашу марку», чтоб, чтоб…да, чтоб тэбэ пидняло, тай гепнуло! Кто? Кто бросил хлебом?! Всё! Сливаем потихоньку воду, каждый в свои галифе. Остаётесь ещё на неделю за бардак и грязь! Есть, оставаться ещё на неделю! А вы, товарищ солдат, если будете так готовить второе, отправитесь на месяц на исправление в пехоту! Это уже повару. Рота, закончить приём пищи, рота встать, выходи строиться. Рота, газы, рота, надеть противогазы. Алабугин, выводите роту на улицу. Саша Алабугин старший сержант, сам их специалистов, имеющих высшее образование, старый для нас по возрасту, с бульбашскими усами до подбородка тихим учительским голосом продолжил после ротного давать нам команды и мы, спотыкаясь на ступеньках, из за плохой видимости сквозь стёкла противогазов, почапали на выход. «Гнусяра», «Гнус», сука, сучара, сучары… неслось из, приоткрытых в области подбородка, противогазов. По голосам догадывались, кто гнусит, но пока не врубались за, что такое прозвище дали Лемешко. Мелко кусает, за это ли? Нет, кусает, клочья летят от бугаёв, так за, что тогда? Когда ругают кого-то, то приятно это слышать, нет, не за оскорбления, за другое, за стойкость и сопротивление обстоятельствам, когда обзывают человека, вроде не жалко, не тебя же, да и за, что жалеть, за то, что в противогазах на виду идущих нам навстречу батареям зенитчиков выглядеть зачмарёнными? Чего тут приятного.Там среди прочих два моих однокласника, между прочим всегда находятся и очень мне надо, чтобы потом на гражданке, когда я попробую рот открыть и вякнуть, чтобы они мне сказали, помолчи Вова, ты лучше расскажи, как вас имели у вас в роте! С какой стати я должен быть зачмарённым и приравнен к той «сволочи» на кривых вихлястых ножках, которого мама вверх головой родила и ему не обо, что было при рождении удариться, чтоб вправить себе мозги. Роту не отправили родным и привычным маршрутом, мимо стелы, обходя её слева и двигаясь в роту мимо санбата и клуба артполка, нас построили и командир роты, на чисто знакомом всем в Савейском Союзе языке, родном для каждого пионэра и октябрёнка, стал толкать речь: товагыщи, вгах пгимениг вадагодную бомбу пготив нашей готы, вгаг стгемится вгочтобы не таго завгадеть нашим гаожием, я вам пгиказываю, ва что бы то ни стаго, не дать гему завгадеть им. Гота, бегом магш! А сам остался стоять, как стоял, так и стоит. Мы рванули по дороге в сторону перекрёстка перед артполком и штабом. Алабугин бежал вместе со всеми в таком же противогазе, что и все. Почему ротный не побежал с нами, пока оставалось не ясным и тревожным. Строй бегущих баранов в противогазах после обедам по всем меркам армейского времени событие из ряда вон выходящее, но для нашей роты привычное и не удивительное вовсе. За «Гнуса» надо было платить собственным потом. И только сейчас дошло до меня значение этого слова, это не оскорбление, это дефект речи ротного, имеющий место быть от рождения. Ничего особенного, так говорят в половине Одесы и Жмеринки и что? Так говорил Ульянов Владимир и ничего, вон ему сколько за это памятников поставили, даже у нас есть в дивизии, говорит картавя и можно было дать более приемлемую кликуху «Ленин» например! И человеку приятно и нам в радость пакость. Радость от принятия пищи дала о себе знать поколами в боку, потом отрыжкой и первыми позывами изжоги. В парке на КПП ничего на поняли, а дневальные, поджидающие прибытия первой смены и приготовившиеся идти на обед после нас, крутили головами влево врпаво ничего не соображая и теряясь в догадках. Во первых, они не видели в какой одежде мы отправились на обед, во вторых! А как же им быть? Идти на обед, ведь всё остывает или уже началась термоядерная война про какую нам талдычат на всех лекциях день и ночь агитаторы и лекторы с прокламаторами. Война до них пока не докатилась, но то, что остались они без горячего, это точняк полный. Нам некогда было разглядывать высунувшихся за ворота, нам надо было выполнять приказ ротного и бежать дальше в сторону роты. Не сбавляя темпа или скажем так, набирая обороты, мы пронеслись мимо казармы, оставляя особый отдел и штаб справа, не приближаясь к зданию понеслись делее мимо клуба артполка, мимо санбата, мимо стелы и упали замертво прямо под ноги командиру роты, который, гад, так и не сошёл со своего места на котором отдавал страшно разозливший нас всех приказ. Рухнули от гона в противогазах, от набитых животов жидкостью, которая выплёскивалась во время бега из нас наружу, поползли по каменной стене ограждения склада у столовой. Отставить! Рота, построиться, выровнять шеренги, равняйсь! Отставить. Равняйсь! Отставить…. Чтоб ты сдох собака, тут уж и я не выдержал и готов был присоединиться к бунтовщикам. Нет, ну, в самом деле, люди мы или скоты какие. Да по всем законам не положено сразу после принятия пищи гонять людей в противогазах, да и вообще, совершать какие бы то физические нагрузки. Но, но нашему командиру было всё разрешено и он этим свободно пользовался, над ним не стоял комбат и комполка, не стояли куча п и полит органов, он имел собственного карманного замполита, молодого лейтенанта и не собирался ни с кем делиться своими полномочиями и вообще, кого-то слушать. Ему было поручено обеспечивать охрану и безопасность штабу дивизии и он считал, что мы готовы ради выполнения этой задачи умереть, но приказ выполнить, что мы должны быть готовы к этому, а Лемешко должен быть уверен в этом полностью. Наклонил нас маленько, щёлкнул по носу и не снимая противогазов с песней повёл в казарму. Шли злые и ненавидевшие и ротного и армию в целом. Прощения никому, месть и неподчинение всему и сразу. Прибыли, мораль прочитали ещё раз, сняли и сдали противогазы, дневальные по роте не знали куда деть, так им было за нас обидно, и за себя стыдно, что они-то тут ни при чём, мужики, видит Бог, мы в том, что не бегали с вами, ейбо, вины нашей нету. Как там обед? Чо дают? Не смотря в глаза друг другу, с матерками и угрозами за всё расчитаться, все полезли по своим нычкам и норам. Особисты пулей рванули к себе, писаря тихо по одному, парами потекли в штаб. Тихие и не влезавшие в дела роты они держали себя на один порядок выше остальных, как же, они ведь каждый день комдива видят, у каждого свой собственный командир, по званию и должности повыше ротного будет, одно слово и ротный по стойке смирно перед начальством всаёт. Раз и нет писаря или кодировщика, два и нет чертёжника или редакции, ночные работы. Есть, товарищ полковник-подполковник-майор. «Крысы» ещё хуже, это вообще странное воинство, вся жизнь которого протекает в подвалах штаба. На гражданке такие люди гробы рубили, на военной службе ящики под барахло клепают день и ночь, день и ночь, только пыль да пальцы отрезанные летят из-под фрезы. Вместо автомата у них полотёр или тряпка половая. Слиняли к своему Овсянику и были таковы. Остались в роте кто? Да рабы беспросветные, чернь: мотоциклисты, зенитчики, да мазута. Раб сила, одним словом, трутни разбежались мёд кушать на пасеку. Но даже среди этих трёх рабских взводов в более выгодном всегда оставался взвод обслуживания. Но они люди, я сам там скоро служить буду, их костерить рука не поднимается. Мазута тоже имела свои норы и гордилась этим. Заправщика всегда дожидались машины таксистов, уходящие в дальние рейсы, газосварщика, мотористов и автоэлектрика выдёргивали из любого строя и наказания, машина должна была отправиться на выезд. Оставались одни ошмыжки, которые вместе с мопедами и зенитчиками заполняли Ленинскую комнату, писали письма, читали газеты и потихоньку засыпали. Закон был один, не шуметь, не выходить, (чтобы не хлопнуть дверью и не разбудить спящих) и не продавать командованию, чем мы там занимаемся, иначе лавочку быстро прикроют и не где будет притулить голову. На дворе январь, не май месяц! Поспать в этот раз хотелось зверски и мы сделали таки это. Двери законопатили, газеты на крайняк пооткрывали перед собой, кто ручку с бумагой положил и «на массу» врезали. Сколько спали, так и не понял я. Головой о стол, бах, лоб покраснел, проснуться не могу, другим пачками книг по голове, по плечам, пинками под жопу! Аааа, суки, вот, где они гнездо себе устроили. Юра Андрюшихин, Толя Куприн и другие из мопедов. Искали меня, но нашли и накрыли всех разом. Выпихнули с ором, а меня под белые ручки и в подвал к класс мотоциклистов. Обещал утюг сделать? Делай. Притащили старый со свалки утюг допотопный и громоздкий, таким вместо гнёта пользоваться, когда капусту квасить, проволоку из нихрома у водил откопали, изоляторы и ещё, что-то бесполезное. Делай, говорят утюг и чтоб сегодня уже гладить мог. Начал делать, а куда деваться, по почкам не раз стучали всем в роте, фофманы тоже не мёд, лучше сделать, тем более, что это очень просто и всё есть. 220 вольт, значит должно быть 220 витков в спирали, по одному вольту на виток. На всякий случай добавляю ещё десяток до 230 витков, мало ли, что, сгорит спираль, забьют, не выпуская из подвала. Спираль накручивал на карандаш и распускал пружиной по столу, затем обмотал всю спираль асбестовой нитью вокруг пружины, чтобы не было виткового замыкания и уложил спираль в пазы донышка утюга. Всё присоединил, зарядил вилку и попробовал включить. Ничего не греет. Тёплый и всё. Разбираю заново, получаю за брак пилююлей и снова собираю. На этот раз стал горячеть на глазах (ещё бы, я кусок спирали откусил, пока меня прессовали по почкам, где тут контроль качества). Плюнули по очереди на рабочую поверхность, слюна скатилась шкварками, не коснувшись поверхности. Готово. Пошёл на ху… отсюда, дух! Пошёл, потирая в области лба и пробуя на вдох и выдох почки. Вроде не очень, дожить бы до их ухода. Шакалы и «гнус». Вот они-то действительно «гнус», кусают больно из-под тишка, а на глазах ротного или ещё кого сама невинность и простота. В Ленинку сунулся наглея и удивляясь этому сам. Никого. Одному оставаться боязно, а что вдруг снова возвернутся гнусята? Забьют и перед другими уродом выставят и шлангом. Поплёлся на выход, потом в парк. Так шлялся пока снова не погнали на работы. Ноги руки ещё от прежней работы не отошли, а тут снова построение на работы после обеденные. Работать с утра куда ни шло, но доделывать работы после обеда в лом. Стоим, слушаем, ничего в голову из сказанного не идёт. Когда плохо человеку, он начинает думать о хорошем, вспоминать дом, маму, чувиху, перетирать события минувшей юности. Даже плохое с гражданки становится хорошим в армии. Вдруг всё внимание начинают обращать в сторону крыльца роты, дневальные мечут икру, ничего не понимаем пока, дверь распахивается наружу и давящийся от белого облака дыма, дневальный винтом вылетает на улицу. В роте пожар! Твою мать, орёт ротный и вся толпа офицеров и прапорщиков устремляются к крыльцу. Дымина валит из подвала и там ничего не видать, воняет только тряпками и горелым деревом. Дым валит из учебного класса мотоциклистов, возгорание там. И тут происходит перемена в событиях, появляется поджигатель, Толя Куприн из тех, кто меня прессовал и заставлял изготавливать из говна конфетку. Герой ныряет в подвал, вламывается, закрыв свой нос и рот краем бушлата, в наш класс, а я догадавшись в чём дело, лечу следом. Картина маслом, как говорят у некоторых в Одессе, стоит стол на четырёх ножках, его тонкая фанерная крышка застелена сукном, на сукне лежат брюки от парадки, недавно ушитые и приталенные, и через дырку в столе, дырку в тех самых брюках, не дотянув трохи до пола, покрытого линолеумом со свалки, на шнуре висит раскалённый до края шнура утюг и дымит, обгорающей изоляцией.
Владимир Мельников : продолжение рассказа КШУ-2 Боевыми отравляющими веществами фосгенами весь подвал и докатившиеся до дневального на тумбочке. Шнур утюга скромно воткнут в розетку, ничего с ним пока не делается, он из хорошей негорючей резины, сверху шёлковая оплётка термостойкая и прочная, торчит из розетки и Линолеум под ним растаял и превратился в жидкую дымящую массу, заполнившую уже своими накаляет его ещё сильнее. Толя Куприн, словивший кайф от увиденного и простившийся с миром живых и своим объявленным отпуском мечется в панике по классу не понимая, как избавиться от огненного утюга и задыхаясь в дыму на смерть. Мне стало за себя так грустно, что я понял, что сегодня со мною будут делать после отбоя и до утра. В подвал сбежались все товарищи Толи и я оказался в кругу самых «любимых» мною мопедов. Сейчас будут казнить или дождутся Толю? Кого винить и кто дурак, не надо объяснять. Уходя, гасите свет, написано для всех чёрным по-русски! Уходя на построение не надо оставлять включенным утюг, а выбегая и задев в темноте за, что-то, надо обязательно вернуться и проверить, ведь утюжок-то, того, прямо на брючки и рухнул полушерстяные. Спасибо плотникам, что делают из говна крышки для столов. Не прогорела бы фанерка, горел бы стол с тряпками, а там таких столов и стульев полным полно, а обои в классе, а обои на потолке? Спасибо, что успел Вова познакомиться в своё время с электрикой в роте, метнулся птурсом и вывернул все пробки, ведущие в подвал. Да, все разом, в таком деле перестраховка лишней не может быть. Электричество перестало поступать к утюгу, он мигом перестал быть красным, посинел, потом и вовсе перестал светиться. Вилку я из розетки выдернул, через дырку пропустил, дыму наглотался так, что до сих пор, когда кашляю, запах того линолеума чувствую. Бить меня не стали. Побоялись, что пожалуюсь ротному, а тот узнав, что это они меня заставили сварганить по их проекту термоядерную опасность, то и накрылся бы Толяна отпуск. Орали на всех и сразу. В дым ротный не полез, разбирался старшина роты и взводный, что они наврали ротному, но никого не наказали и на том всё успокоилось. Запретили только давать ключи от классов и пособирали вообще все цепочки с печатями и ключами у всех всех, у кого они были. А сделали это очень просто. Тут же роту построили в коридоре на первом этаже, всем велели вывернуть все карманы наружу. Попадал хлеб у духов, посыпались сигареты и спички у тех молодых, которых и били, но те божились, что последние сигареты у них десять дней назад покончались. Потом ротный со старшиною притащили ведро и набили его с верхом липовыми ключами, печатями на цепочках, ножиками, картами и чёрти чем ещё. На этом вакханалия не закончилась. Старшина роты велел растегнуть обшлага курток и полез под рубашки в поисках свитеров и треников. Поскидывали у всех дедов и кандидатов свитера с обрезанной горловиной и укороченными рукавами, поснимали шерстяные носки, привезённые из отпуска. Разули, раздели, опустили за «Гнуса» и надрав задницу снова отправили лёд ковырять. День убил в нас живых людей, больше против ротного пока никто не смел. Пока не смел. Потом дёрнутся. Ночь, следующий день и опять ночь. Сказать по поводу второго дня совершенно нечего, снег, эта новая напасть, за ночь снова такие горы снега выдал, что все эти ковыряния льда курам на смех. Новый снежок затоптали и образовался такой слой наста, что и следующий день только то и делали, что морили себя на расчистке такого количества площадей, что появилось новое для нас словосочетание «дорога жизни». Действительно дорога. Чёрт бы побрал этих немцев, а ещё говорили, что у них морозов и снега не бывает, а тогда чем мы тут целыми днями занимаемся, если не снегоуборкой. Утро наступае, а снег всё продолжает сыпать и сыпать, нет никакой мочи больше с ним бороться и вдруг, как гром среди января «рота тревога, азимут 555». Сбор и срочное прибытие в роту. Лопаты стали легче пушинки, наконец-то! Вот оно наше спасение, вон от сюда, скорее за город. Будь она проклята такая служба, я, что дворник, что ли. Я не нанимался целыми днями хреначить вместе со всеми на этих просторах, ломы в стойло, бегом в оружейку. В роте паника, все носятся, что-то тащят, летят, сбивают друг друга, все взбудоражены и все играют больше на публику, чем действительно служат. Ведут себя не лучше собаки, которую выводят гулять, показывая ей поводком и которая с этой минуты вся не своя, носится, лапает тебя лапами, укает и подвывает от радости и не может успокоиться, до тех пор, пока не выскочет за входную дверь на улицу и не пробздится и не просрётся, нарезая круги и загаживая мочой и кучками снег. Оружие получили, пулей из ружейки в дальний, от входа в роту, выход, затем ногой в соседнюю дверь и со всего маху сдирать с себя мокрый бушлат. Каморка вовсе и не помещение, это запасный выход из роты, сквозняк во двор. Это мопеды приспособили его под свою «гардеробную». Народу не протолкаться, закон один, влетел, схватил с вешалки регулировочную форму и назад в коридор и затем в кинозал по соседству. Можешь раздеваться в коридоре или прямо на улице, дело твоё, но за отведённое время все должны быть на мотоциклах по форме с исправными жезлами и фонариками. Времени в обрез, водилы уже часть машин завели и начали потихоньку, хлопая глушителями от непрогретых движков, выгонять рывками из боксов. Часть машин глохнет и делает попытки повтора. Мы не успеваем, автоматы по полу валяются, по ним топчутся, о ремни спотыкаются, какой-то дурак бросил под ноги свой гранатомёт, труба всем, как кость в горле, бушлаты комом на полу, роба на сцене и на креслах. Помогаем друг другу облачиться и поправить снаряжение. Подхватываем автоматы и устремляемся на выход Нашёлся хозяин гранатомёта, это Володя Тюрин, пулемёт ручной у Собакина Игорька, моя мечта, как я мечтал о таком и по росту ведь подхожу 183, куда выше, но нет, не везёт мне в это полугодие (сам рад не буду, когда с весны перепишут на меня такой же после ухода дембеля!). В казарме делать болше нечего, влетаю по разнарядке в ружейку по второму разу, мой ящик с патронами сиротинушкой дожидается меня и никому кроме меня дурака он видимо не нужен. Мне он тоже без надобности, щас зашвырну его в зебру и бегом в боксы к мотоциклам. В ружейке пусто, больше брать не чего, огромные ящики с зарядами к гранатомётам давно вынесли и погрузили в машины, выволокли неподъёмные трубы с иглами, разобрали ящики с патронами. Наряд по роте остаётся один, а мы разбегаемся по своим службам. Писаря сбегали посыльными в Нойштадт и по ДОСам в обеих концах гарнизона, возвертаются мокрыми мышами, все в пене, даже жалко их. Особисты, те ещё, как тревога, они в свой особый отдел и на замок, чтоб не покрали то ли их, то ли их на фиг не нужные секреты. Водилы и мотоциклисты месят горы снега передками колёс, коптят воздух чистейшим выхлопом не сгоревшего бензина. На мойке аврал, бочки не как не могут заполнить водой, прицепы с хлебом и кухнями тоже пока не на фаркопах. Гоняют машины, фукают тормозами и назад к полуприцепам. Сбивают замки на фаркопах, рвут из себя жилы, надрывают пуки, вымучивая себя в попытках подтащить и бросить на крюк прицеп комендачи, повара и оставшиеся в наряде по столовой бойцы. Кому, в какие ворота выезжать знают все, всё вроде заранее сделано, но стоит мат-перемат, кого-то забыли заправить, у кого-то спустил скат и рахуба на колёсах переломилась под тяжестью груза в кузове, как последняя кляча. Нам нет дела до исправления чужих ошибок и помощи неудачникам, наше дело сторона. Скорее к мотоциклам и разгоняя их на ходу, если не получается взять с первого раза по-хорошему. Я без машины и она мне по штату не положена, я электрик и этим всё сказано. Многие тоже безлошадные, ну и что? Это не показатель. Многие лишились мопедов за разгильдяйство и их лишили на время права ими управлять. Другим дали такие машины, что мама не горюй, я стою и плачу, не машины, а сто грамм убытку. Все машины заняты седоками по два или по три человека, мне достаётся место на машине молодого сержанта Миши Жидкова, парня вроде нового в роте, взятого очевидно из учебки. Парень маленького роста, толстый, как карлсон и такой же смешной. Пухлик или пончик, так скорее всего его называли в школе, но при общении с ним оказался злым и борзым. Обычно такие люди весельчаки и сама добродетель, но, на счёт весельчака, да, аж пена вылетала изо рта, когда он начинал над чем-нибудь веселиться и радоваться. Рыжий, как мультяшный герой из сказки, шустрый и резкий, как понос. Не все жердяи обладают такой подвижностью, но Миша случай особый. Не знаю, знал он машину или нет, но по тому, как он себя вёл в роте, все поняли, что он и в регулировании дока и на мопедах гонщик спиди. Сержант, есть сержант, приказал и я запрыгнул к нему на заднее сиденье не раздумывая, какая мне разница, где жопу греть. Сказали «бегом ко мне!», бегом и даже быстрее. Машина рванула и уверенно начала лавировать про меж выезжающих грузовиков и других мотоциклов, выскочили за ворота, только нас и видели.За пределами роты обнаружили спокойно кидающих снег шлангов в халатах на территории санбата. Мимо нас прошла батарея ЗРПшников, видимо в парк или в караул заступать. Мы дальше. Ворота главного КПП уже раскрыты давно и около них стоят солдаты и без интереса смотрят в нашу сторону. Выносимся за ворота и по газам. На перекрёстках стоят наши регуля, нам дальше. Нойштадт и автострада а-80 и мы на ней. Заходим на виражи из туннеля под нею и несёмся, разглядывая красоты старого города Галле. Вон Марктплатц, а вот желтеет кирха справа у автострады, прилепилась вплотную к ней и стоит не шелохнётся, как незримый часовой, которому довелось на своём веку повидать более родные лица на таких же мотоциклах, когда это было, но ведь было. Вокзал проносимся и ныряем в туннель под железнодорожную магистраль, идём в сторону Лейпцигской дороги, а выйдя за Галле движемся по ней. Наверное, в Лейпциг, проносится в моей голове, а потом вспоминаю, что тот город, по рассказам водил таксистов, очень специфичен и глуп, в нём всюду одностороннее движение и, попав ночью в него, до утра вряд ли выберешься. И мы с Мишей туда, наверное, не поедем, вряд ли он знает город назубок. Миша, догнав колонну мотоциклов, пристраивается ей в хвост и сбавляет скорость до минимума. Мы уходим колонной в сторону от Лейпцига, кругом автострады или автобаны, указатели на Берлин и Лейпциг, тысячи мелких беленьких и жёлтеньких надписей разного размера плакатах и щитах указателях, куда едем, одному Богу известно. Богу и тому, кто ведёт колонну, то бишь Сергею Гузенко. Гузенко на ГАЗ-66 «Зебра», мы на машинах полегче на КА-750, у нас по три колеса, с приводом на заднее колесо и на коляску, с задней скоростью и карданным приводом. Машины огонь, если правильно эксплуатировать, уже ходили на них и зимой в том числе, сносу им нет и снег им не товарищ. На улице температура пока терпимая, спина, правда, поостыла, но, что поделаешь, на моей спине весь ветровой поток со снегом замыкается, вся в снегу, но, говорят, что он греет. Посмотрим, весь день впереди. Час,, пожалуй прошёл, как мы движемся, пора делать остановку. Миша опережает мои мысли, сворачивает на обочину, лезет в сумку и достаёт бумажку с еле прорисованным рисунком, оставшимся от кальки. Кто делал эти кроки, но по моему Миша в них, как свинья в апельсинах, знает, что их можно кушать, а как начать, не знает, только хрюкает, да сунет жёлтые шарики по двору, а ухватить их не получается.Бедный сержант, в роте все мы герои, а тут и спросить не у кого. Смотрел, смотрел Мишка в бумажку, головой крутил-крутил и понял я, холодея, что мы заблудились. Не видит он ориентиров видно, которые в той бумажке значатся, а мопед он в роте новейшего привоза. Посмотрел Жидков на меня, хули ты смотришь? Пошёл на х.. в машину, я сказал! Сели и куда-то поехали. Жалко мне и себя и его, понимаю, что выпали мы в этот раз из регулирования, блуждать нам целый день по дорогам. Ума хватило вернуться туда, откуда свернули по своим указателям. Вернулись, дождались отставших из роты, поспрошали и радостные снова бросились вперёд. Полчаса едем, ещё пол часа, никого не встречаем. Останавливаемся и снова в бумажку. Проезжаем вперёд в сторону лесной дороги и опять в кроки? Я молчу, щас пиз…ть будет, свидетель прокола, молчу, как рыба об лёд. И зачем я на его мотоцикл только налетел тогда в парке, ведь другие машины не полностью были заполнены. Думал так, раз по двое на мопедах, то зачем пристраиваться третьему и злить водилу. Перегруз и нагрузка на машину, ясный перец, вот и доумничался, теперь боюсь даже в его глаза посмотреть, точно сейчас отмудохает, огонь и есть огонь. Разворачиваемся во второй раз и снова назад. Едем, Миша злой, как никогда, не поговорить с таким бирюком не посоветовать чего, рожу намылит и тебя же обвинит во всём. Едем и вдруг понимаем, что на горизонте идут машины и все фары горят, а фары повыше немецких машин будут, свои»! Слава Богу, нашлись! Миша даёт мне команду спешиться, я радостный выскакиваю и не могу поверить, что расстаюсь с этим барсуком и зажималой. День в самом разгаре, снег продолжает сыпать и вскоре следов от мотоцикла Миши не остаётся. Кругом тишина и пустота, по обе стороны обычной однополосной трассы без разделительной полосы стоит вековой еловый лес, засыпанный на столько, что лапы ломятся от массы налипшего на них снега. Машин нет и не предполагается, за час стояния, ни Миши, ни нашей колонны. Что-то не так, это уже доходит до меня после того, как те машины, которые высвечивали на крае небосклона спустились с горки и куда-то делись. Что то было, так я и не понял, понял другое, этот гад меня высадил, а сам сто процентов к одному, поехал искать хоть подобие следов, а что тут регулировать не кому, думаю, он и сам вскоре понял. Понял, да слишком заигрался и больше не появлялся. Поверить в отсутствие бардака было трудно, в нашей роте я про это не слышал и не боялся остаться брошенным и не снятым с перекрёстка. Тут же он меня просто выкинул на середине дороги, а где съезды или перекрёстки, его, по-моему, вообще не волновало. Я сначала и сам не поверил, что остался среди длинной и ровной дороги в лесу, что никто сюда не ездит по определению. Для чего эта дорога служила, а фиг его знает, дорога и дорога, обыкновенная асфальтовая, а в голове опять шурум-бурум. Да, нет, нет же, колонна, раз он сказал, обязательно на меня выскочит и я её отрегулирую. Стою, ссать хочу. Уйти с перекрёстка боюсь. Миша зверь, отдубасит и не пожалуешься, времени полдня уже прошло, вот-вот поедут по просеке, а я с писюном на изготовку, нет, буду терпеть дальше. Сколько времени прошло, часов на руке три пары и все не мои, все на продажу, посмотреть, что ли? Пойду отливать, время за три дня, солнце скрылося за ели, пора ссать, но мы не ели. Отлил, постоял в приливе кайфа, ещё покапал. Спрятал оружие, выперся на дорогу. Прогромыхала «ифа» и опять никого. В расстройстве позабыл про обед, а он, как час назал закончился. Про пожрать, ничего, пустые карманы и только, что делать, тоже не понимаю пока. Не понимаю и честно надеюсь, что, ну сколько можно-то меня не забирать? Хотя начинаю вспоминать, что сутками стояли и начинаю тому верить, а оно уже темнеть начало и снова на горизонте машины фарами маячат. Там жизнь, тут тишина и покой. Автомат надоел до такой степени, что я готов был его закинуть куда подальше. Ремень его так мне въелся в плечи и так успел отморозить своим железом спину, что хоть плачь. На улице ещё сильнее вечером затянуло округи, фары всё так же ярко светились на конце горизонта, потом приближались, спускались в низину и исчезали… куда они едут и почему сюда не кажут носа. Где вообще я нахожусь, ни карты, ни крок, ни пожрать. Только поссать сколько хочешь, стемнело и ни одной живой души! Стоять без смысла можно не долго, ходить взад-вперёд тоже быстро надоело, решил спать. А как спать? Все знают, стоя. Раз жрать пролетел на обед и на ужин, то, что остаётся делать, только спать. Попробовал закинуть автомат через плечо на спину, чтоб не отняли, холодно, попробовал на плечо, тянет и сам сваливается и с грохотом летит на мёрзлую землю. Вспомнил, как рассказывали деды и попробовал тоже так автомат перехватить, получилось. Отошёл я на безопасное расстояние, чтоб машина ненароком бортом не зацепила и встал по стойке смирно, автоматом тыкнув под обрез каски и обняв его на груди, как дубину и начал потихоньку кимарить. Страшно спать у немцев в лесу, не знаешь откуда они вылезут, похватают тебя гуртом, в уши сунут по шомпалу и ни хрена ты не услышишь больше щебета нашего взводного с шомполами-то в ушах. Так все немцы поступают с дураками, по шомпалу в ухо и в кусты. Странное дело, не падаю, а сны вижу, мало того, о чём начинаю мечтать ли думать, то и снится…дзинь…каской об автомат торчащий вертикально вдоль туловища, дзинь…ещё промежуток времени со сном. Понравилось и жрать перехотелось. Знаете, и правда, лучше голодным стоять тут, чем люлей огребать в палатке. Ночь и мне больше не можется спать, выспался или сон перебил, но разгулялся и нахлынуло на меня чувство беспокойства, где сейчас наши и найдут меня когда-нибудь вообще, не известно. Пот прошибает и не могу в себя прийти, вот гады, спят, небось, после сытного ужина, кидают брикет в печку и про меня даже во сне не вспоминают. А время то после отбоя давно к полуночи подобралось, поневоле зассышь один в поле стоять-то. Что оно дальше случилось, может я снова не заметно для себя уснул, только мат и ор я не принял в серьёз, глаза открывать не собирался и до последней минуты продолжал себя заставлять, ну, ещё, ну, ещё капельку….Бац, бац, бац и я в кювете! Ё-маё, машина стоит не далеко от меня, из кузова орут благим матом и меня кто-то тащит и пытается привести в чувства, наверное тот, кто метелил. Я самое-то главное не принял это за реальность, да и откуда они могли выскочить и так тихо проехать мимо меня? А оно дело оказалось на столько простым, что я сам бы чуток пошлявшись в сторону исчезающих машин, понял бы, что я, как раз нахожусь в месте, где и должен быть наш лагерь в конце марша по дорогам Германии, после одной остановки на обед и рекогносцировки местности. Миха просто всё перепутал, он заехал на конечную точку маршрута, раз мы в той стороне случайно оказались и выкинул меня. Он сам не предполагал, что машины до меня просто не доедут и повернут чуток ниже и сразу съедут в лес и метров за триста отсюда встанут параллельно этой дороге и моей берлоги. Как затащили меня в кузов и как метелили, не стану рассказывать, будто я оказался тому виной. А дело вышло следующее, марш по дорогам завершился, машины остановились на пятачке в лесу, стали борта открывать и растаскивать палатки комендачи из комендантского взвода, мотоциклисты стали потихоньку сниматься с перекрёстков и тоже сбиваться в стаю. Лес сначала кишевший и гудевший моторами, потихоньку угомонился и все стали считать друг друга и готовиться к ужину. Ужин приготовили и раздали по едокам. Все сидели и кушали, нахваливая рожки и кильку в томате к ним на гарнир из банок, потом попили чаю, потом взялись за поиски места под палатку. Как кликнули духов её ставить, а кто-то возьми, да и ляпни, а Мельник, где? Тут Сергей Гузенко и взвизгнул на последней ноте, тут и пошёл переполох. Сбежал, дезертировал скотина, ну, я ему устрою! Кто найдёт его, суку, разрешаю доставить его в роту по-тихому, живого или разрешаю доставить прямо совсем мёртвого, будет сопротивляться велите не брыкаться и продолжать оставаться мёртвым. Палатку бросили прямо там, где думали ставить и ну месить под ёлками снег, а снег по обрез сапог, а меня не на ёлках, ни под ними, нет и не наблюдалось. Дело получило широкую огласку, сбежал солдат из мотоциклетного взвода, всех подняли на мои поиски, а часть отправилась на мотоциклах и «зебре» меня искать вне лагеря. А Миша и не сказал никому, где он меня оставил и помалкивал про то, что он элементарно меня бросил и помалкивал до последнего, будто я телепат и сам дорогу смогу найти. Помалкивал, рубая кильки с рожками, попивая чаёк, а потом и не извинился до самого конца службы, свалив мою пропажу и выставив меня удодом, вот гад, думал я тогда. Притащили меня в лес, выкинули из кузова и давай ротный со взводным стружку с меня снимать. Я не могу понять за, что отметелили на дороге, потом добавили в кузове и теперь не соображу, что надо говорить своим командирам, не могу, потому, что ответ и так очевиден, это Миша меня взял, он меня поставил на пост, приказал стоять и ждать колонну, а почему я не отрегулировал её, так не мог я, не приехала, не захотела, чтоб я её взял, да и отрегулировал в лес. Наорали на меняи ротный и взводный, объявили мне на сегодня наряд вне очереди и велели караулить мотоциклы, а сами стали ковырять ногами в снегу затоптанную палатку. Пожрать не дали, раздача давно закончилась и половина лагеря глубоким сном дрыхла, было не очень холодно, было просто обидно за своих командиров и мне первый раз не стало жалко ротного, когда его недавно обзывали «гнусом», так тебе и надо, а я ещё в тебя верил и гордился, что у нас такой красавец командир и юморист, дурак ты и ….. Палатку выковырнуть не получалось, схватило её морозцем и снежком, ломалась, пузырилась, но не поддавалась, кругом из-под снега торчали тонюсенькие деревца-веточки, какие-то пенёчки, места не хватало и велели мне бросить пост и помогать бедолагам духам и черпакам. Поражает одно, неужели дедам и кандидатам не охота было самим поспать и погреться, ведь до подъёма оставалось ровно полночи? Я злой на весь мир и больше всего обиженный на своего ротного (зводный никогда человеком не был и для нас он был обыкновенным робором автоматом, он так ни с кем и не подружился и не стал нам отцом родным, соплёю был для нас по возрасту, сам казался моложе нас и разница в возрасте была у нас всего-то два года, да у меня друзья постарше его водили дружбу) и за то, что опять я пролетел с пожрать. Палатку уломали только с помощью не дождавшихся лафы дедов, растащили по углам, нас заставили подныривать в снег и подставлять изнутри колья, потом ногами приказали выгребать снег из-под палатки к краям и далее под полог сбрасывать, затем стали сооружать допотопную печку-буржуйку. Промокли до нитки, обсыпались снегом, стали таскать брикет из кузова за сто метров брошенной машины. Уговорили печку зажечься, стали располагаться на ночлег, а как? Голая, мёрзлая земля стала под ногами и первым теплом превращаться в месиво из грязи и травы, деды стали нас пинать и отгонять от печки, мне стало так невыносимо тоскливо и жалко нас всех, что даже никому об этом говорить долго не хотелось на гражданке, ведь не поверят этому. Печка раскалилась до красна, все самые борзые деды стали разуваться и сушить портянки вокруг трубы и греть руки и бушлаты, поворачиваясь боками и спиной вокруг печки. Вот это жизнь и что, и вот так будем все 3 ночи стоя толкаться жопа к жопе, а как же завтра день продержаться на ногах после такого дня и такой ночи? Выход придумал Витя Стога, он сначала в шутку-мечту просто взял, да и ляпнул про ёлку новогоднюю, что мы в лесу, будто с дедом морозом справляем, и про снегурочку, а кто-то вдруг, как заорёт «а ну, мигом за лапником для постелей! На лапах можно спать, у нас в Сибири так охотники поступают». Да, ну, да какие нах ёлки, ты, что с дуба рухнул, ты выйди, глянь всё в снегу! Выгнали нас вроде в шутку, а мы взяли, да пошли кромсать лапы понизу, горы снега на себя сваливая с макушек. Получилось. Сначала наломали дедам, потом кандидатам, потом себе. Все в палатке лежали уже на полу вповалку на кучах лапника, деды поближе к печке, кандидаты за ними, нам место осталось только у самого края в дальнем конце от печки. Автоматы стояли кучкой, ствол к стволу, прикладами на землю, пионерский костёр, подумалось мне. В палатке стояла жара и сырость несусветная, марево скрывало до половины от верха и всё прибывало. Таял снег на полу, таял на лапнике, дневальный добавлял пару, просушивая по очереди портянки дедам и складывая их на их сапоги. Храп, пердёжь и всхлипывания заполнили внутренности временного жилища, вонь от портянок и остального была непереносимая и вызывала прилив слюны и рвотные позывы. Надо было решать, что делать мне с постом у мотоциклов и в то же время готовить место ко сну. Место надыбал среди таких же духов, лапы примастырил к краю палатки и на выход на пост. Когда и кто меня должен менять, конечно не сказали, мне не сказали, спать или караулить не знаю, как и сказать. Выспался ещё на дороге стоя, так, что могу и побороться со сном. Стою, привыкаю к темноте. Минуты через три человек, шасть в палатку, потом шасть обратно, мигом ко мне. Где Куприн? Не понимаю вопроса, Где Андрюшихин? Откуда мне знать? Он опять ко мне, кто тебя сюда постави? Хороший вопрос, да ты и поставил с ротным, сами сказали наряд вне очереди и ротный добавил «пусть всю ночь мотоциклы сучёнок охраняет!» Не было этого, старшина роты наряд сам назначал, марш в палатку и чтоб я тебя здесь не видел! О, Вова, ну и дурак же ты сверх исполнительный и буквально понимающий гнев ротного. Да он просто в сердцах на молодого, чтоб не повадно было всем, зло выместил словом, а ты и купился, сам себя на пост поставил и снимать не собирался. Сколько радости мне эти слова доставили и счастья. Не разбирая дороги, по колено в снегу ломонул я к палатке, глаза чуть не повыдерал, пока пробирался по лесу, добрался, ввалился, что это? Печка сверкает, как гарно у кузнеца, искорками капает и стреляет в стороны, труба красная с белым оттенком, дух, как сидел с кирпичиной брикета в руке, так и сидит, чуть завалившись, но не упав, во сморило парня, так сморило. Парня звали по фамилии Христов, может поэтому и пожара не было. Набил тот Христов из Костромы печку до отказу, посидел-посидел, да и отключился! Гори, гори моя звезда, а если бы не я? Сгореть в палатке дело групое, две минуты и нету дома из брезента. Железка на выходе тоже краснеет, хорошо зарядил видать мужик её, до утра собирался на халяву дрыхнуть. Одного дурня на пост самого потянуло поставить, этого дурня тоже на эксперименты потянуло, наверное хотел умнее всех служивших стать, а ведь я точно помню инструкции по поводу этих печек, и не было там подобной кочегарки. Будить жалко, свой в доску, спит, аж слюни по уголкам губ вниз на куртку спускаются. Пусть спит, маленько послежу за печкой.
Владимир Мельников : продолжение рассказа КШУ-2 Присел и самого от жара в сон клонить начало, стал сушить портянки свои пока вражины не видят. Просушил, что делать дальше, печка поостыла, а в палатке Ташкент, не иначе. Деды стали раздеваться сквозь сон и скидывать сначала бушлаты, которыми прикрылись, потом полетели байковые рубахи. Кто-то встал, обвёл взглядом дурным палатку, посидел и упал, буровя, не пойми чего, так и не проснувшись толком. Другой вскочил, сунул ноги в портянки с сапогами и выскочил наружу поссать. Поссал, портянку одну потерял, Миколой Цыбулей, кликали его. Сижу дальше, мочи нет, валюсь сам, а боязно за жизнь. Проснётся этот Христов, печка остывает, накидает полную и снова дрыхнуть, раз прокатило, а почему второй не попробовать? В палатке стало немного посвежее, настывшая и мёрзлая палатка забрала всё тепло на свою просушку и снеготаяние. Воняло только раскалённым металлом и горелой шерстью с рукавиц, которыми тот хлопец открывал дверцу и кидал в топку брикет. Печка постыла тоже, новую порцию я побоялся кидать, до утра чуток оставалось, а поднять по тревоге на учениях могут в любую минуту, перешагнул через спящее воинство и попробовал раздеться, как все и так же красиво развалиться на природе. Разделся, бросил куртку регуля на ёлки и стал умащиваться поудобнее. Хорошо, даже очень хорошо, только, что это на руках до самых локтей красное и горит огнём? Краснуха? Корь? Ветрянка? Какую ещё заразу подцепить успел в антисанитарных условиях? Горят руки и из-под полога, не присыпанного снегом для весу, поддувает, как у Маньки в сарае. Снег покидали но снаружи полог не придавили ничем, минут десять и больше не улежал Встал, сел на подстилку, глазами по палатке провёл… всё завалено телами, места больше нет вообще. Глянул на духов, соседей, лежат все на пузе одетые, шапки позавязывали на подбородке, вещмешки с противогазами под грудь положили, рукавицы на руках и на всём этом лежит туловище. Рано попадали, не дождались жары, мокрые теперь, наверное, простудятся, выскочив не дай Бог тревогу. Январь не май месяц, у подстилки не тепло вовсе, а скорее холодно и такой стылостью от земли тянет, что мама не горюй. Покидал и я вещмешок с противогазом и попробовал умаститься на эту кучу, дудки! Так я ещё не пробовал спать, не могу спокойно лежать, то котелок давит, то банка противогазная ёрзает и я съезжаю в ямку, а страшнее всего чесотка. Горю огнём и не могу начесаться, все руки краснющие, а начесаться не могу. Покидал к стенке палатки мешок с противогазом, оделся опять в куртку, развязал ухи у шапки, натянул её, как все духи, напялил рукавицы трёхпалые и лёг на руки свои прямо на лапник. Не засну, но хоть покемарю и может чесаться перестану, ну, нет больше мочи терпеть боль. То ли спал, то ли казалось, ближе под утро зассанцы полезли наружу, палатку выстудили, по низу поплыла изморозь и сизый туман, кутаться бесполезно, надо, что-нибудь другое на будущее придумывать. Это не ночь, а сплошная пытка, мытарят люди друг друга, а толку никакого. Подъём проспали, а как и не заметили. Взводный ворвался в палатку и ну пинками будить и на зарядку на улицу выкидывать. Проснуться в угорелом состояни никто не может, половина голых, половина чмошников, типа меня в страшно позорном состоянии, чумазые, не бритые, с не чищеными зубами и забитыми грязью ногтями. Урки, но не комендачи, сброд из-под Сталинграда, только с немецкой стороны. Пленные и уголовные, но не солдаты. Взводного можно было понять, такое воинство иметь это ж, какое горе надо пережить? Этот сброд сейчас выпрется на улицу на физзарядку (будь она проклята вместе со взводным) и его надо будет казать штабному начальству. Так не лучше ли их всех здесь поубивать, но только позора не переносить. К разгону демонстрантов подключились деды и кандидаты, духи посрывали рукавицы, шапки, куртки(мятые, будто в жопе их жевали) и кое как, развалив пирамиду с оружием и потоптавшись по нему, как следует сапогами, стали с ойками вылетать один за другим на засыпанную снегом белоснежную лесную поляну. Ёлки, ВО, под тридцать метров высотой, снегу на них горы и даже выше. Рядом с палатков и просто среди деревьев брошенные с вечера мотоциклы, засыпанные сверху снегом ночным и так загальмовавшие колёсами, что спицы превратились в сплошные автомобильные белые диски. Плохо им пришлось одним ночью без хозяев, зрелище панического отступления, но не командно-штабных учений. Так не воюют и это не солдаты, что сами попадали и дрыхнуть скорее, а коней не понаповали и не почистили перед сном. Утром все смотрятся в не лучшем виде, чмошные, растрёпанные и совсем не такие, какмими мы видим друг друга днём, после того, как умоемся и побреемся, почистимся и разогнём свои спины, облачимся в форму и почистим хорошенько свои сапоги. Жизнь в лесном лагере начинала бить ключом, потихоньку, помаленьку, в раскачку. Картина открывалась перед проснувшимися следующая: сосново-еловый лес, с небольшими полянами, но довольно просторный и вместительный. Все машины и прицепы успели хорошо пораспихать про меж деревьев и затянуть их сверху сетями, штабные палатки разместились на небольшом пятачке, одна к другой и вокруг них вовсю кипела жизнь. Палатки на две печки, довольно большие и вместительные, встали так, что первая являлась продолжением второй. Вокруг палаток было всё расчищено комендантским взводом до самой травы и выровнено по ниточке. К палаткам никого не подпускали, там стояли два часовых с автоматами и пустыми рожками к ним. Зато противогазы были выданы всамделешные. Что представляют из себя такие домики изнутри, так не для кого не является секретом. Первая палатка с отбеливателем из шётка и утеплителем под ним представляла детскую игровую комнату в садике номер 35100 «Калуга». В палатках имелся сборный лёгкий сухой щитовой пол-настил, горели две буржуйки из блокадного Ленинграда, а посередине стояла огромная песочница с настоящим детским песком. Из зтого песка дети из младшей группы совместно со своим воспитателем из оперативного отдела и начальником штаба детского сада «Калуга» строили воздушные замки из песка, сдабривая сухую смесь пись-пись-водичкой, вылепливали куличики-горы и холмики, ручками проминали песок под овражки и русла рек. Затем резали цветную бумагу разных оттенков и укладывали вырезанные полосочки в виде дорог, рек и ещё чего-то, не учился я сам в этом саду и точно не могу это передать. Так вот, налепившись и накроившись вволю, дяди с большими звёздами и со звёздами поменьше, а также приравненные к дядям, но без звёзд и даже без лычек, начинали расставлять кругом машинки, бумажные домики и деревья. Когда дети со своей воспитательницей мужского пола и подполковничьм званием считала занятие с детишками удачно проведённым, налетали злые плохие фулюганы из соседней палатки, у которых в руках были кожаные планшеты и которые держали в руках страшное оружие в виде острозаточенных карандашей, а их главный дядька воспитатель был вооружён огромным длинным копьём и непомерной картой в развёрнутом виде, и все они вместе и дружно загалдевшие навалились на детскую песочницу и начали в ней всё ломать и портить, повышая голоса и давая советы по поводу того, как лучше поломать всё, что построено в ней детишками с воспитателем из оперативного отдела, капитаном в вечных очках и кучей писарей помошников. В соседней палатке вместо палатки стояли разборные столы в центре, на них располагались карты, вокруг стояли стулья и топились две печки. Всё. Пока палатки пусты, офицеры просыпаются, бреются в своих штабных кунгах-салонах на колёсах или в прицепах, в других прицепах просыпаются девушки официантки и медички, убирают синяки под глазами, образовавшиеся после бурно проведённой ночи с нашим ротным и его сотоварищами, делают личиком «фи!», и отрицая самим себе вчерашний приход кучи дедов-морозов и празднование старого нового года по третьему разу, говорят себе скромно «всё пройдёт, пройдёт и это». Стыдливо довольные, с планами на следующую ночь и следующие учения, с интрижкой и ревностью к подружке, начинают натирать себя кремами флорена и мазать лицо и ручки немецкими нахлобучками из походного чемоданчика. Довольные и счастливые, что не выставили из кунгов кавалеров и не капельки не жалеющих, что наставили для их жён засосов на память по всем интимным местам. В кунге комдива старичёк лесовичёк в белых рубашках и кальсонах из шёлка чесал свою лысинку и грустно думал глядя в крохотное зеркальце: жизнь прошла, смерть на фронте миновала, Героя получил и не сказанно счастлив и благодарен за это Советской власти и партиии, есть дети, жена, но вот что-то ушло и то, что ушло не находится в зеркальном отражении заставляет задумываться всё чаще и чаще и всё, что имеешь наружи на мундире и погонах, не приносит, к сожалению, счастья и радости. Молодым не понять нас стариков, ушло наше время и не воротится, подросли молодые, да шустрые, всё им подавай враз, да непременно, чтоб с золотой каёмочкой, эхэ-хэ-хэ-хэ, эх, жизнь, жизнь! Ни кагого просвета, партия давит, полит органы не отступают, на фронте от них хлебнули и никуда от этой камарильи не деться, надо, что-то менять, а что, и сам боюсь в слух выразить. Одно хорошо, что особых отделов можно «не особо» бояться, хотя, как сказать, времена никогда не меняются, меняется отношение руководителя, но стоит руководителя сказать «фас» и всё мигом переменится и тридцать седьмые начнут отсчёт от восемьдесят первого по новой! Ладно, что об этом, яишенку адъютант сейчас сварганит по-нашенски, с салом, умеет гад это дело приготовить хохляра, верста коломенская, но не адъю. А в прицепе, рядом с салоном комдива и верно, готовил на двухконфорочной газовой плите прапорщик с Украины, адъютант по призванию, яишенку с крупно нарезанными кусками белоснежного сала. Говорили, будто он это сало из дому привозил, но, думаю, враки, у нас у самих на свинарнике таких хрюшек держали, а кормили чистым хлебом, чтоб сала было в пять пальцев толщины и чтобы то сало таяло ещё на ноже во время его резки. В других салонах и палатках происходило намного по скромнее, даже начпо дивизии и начштаба кушали вместе со всеми из общей кухни. В двадцати метрах от штабных палаток стояла офицерская полевая кухня особой конструкции, вокруг неё стояли полуприцепы с продуктами, водой и хлебом. Вплотную к ним притулилась наша солдатская кухня, смонтированная на машине ЗИЛ-131, новая и очень современная. Труба пламегаситель топорщилась над передней частью кунга и грозно гудела, выпуская солярошный дым от встроенных форсунок в водяные рубашки двух котлов. Двери будки часто то открывались, то закрывались, это дневальные по кухне Игорь Собакин и Коля Умрихин, из духов, подавали внутрь полиэтиленовые канистры с питьевой водой и помогали по мелочам поварам в приготовлении завтрака. Вова повар со своими помошниками из наряда, а также прапорщиком Василием Захарченко, начальником АХЧ роты и сверчком Василием Луценко, начальником офицерской столовой, прапорщиком с чёрными погонами (не знаю кто и откуда? Но всегда торчал при кухне) и Ниной Ивановной, главным шеф-поваром (женой какого-то майора из дивизии) колдовали над завтраком поцивильнее. Завтрак готовился для офицеров и тут на раскладке ассортимент продуктов и консервов был гораздо выгоднее и сытнее солдатского. В самой глухомани не давала житья не днём не ночью передвижная электростанция, моя мечта и мой второй дом и хлеб, загнали на этот раз её далековато, но она и от туда всех удачно накрывала своим воем генераторов и рёвом дизеля и бензоагрегата на прицепе. По одному её вою можно было спокойно наводить самолёты для бомбометания и точнее целей она не могла указать. Враг номер один, я считал и считаю сейчас, для вех, кто надеялся тайно скрыться в лесу от противника. Лампочки поразвешанные на деревьях вокруг палаток и штаба были уже, пожалуй, лишними, даже их яркости было не заметно на фоне наступающего утра. Лагерь просыпался, мы махали в воздухе руками, как пропеллерами, делали утреннюю гимнастику. Затоптали все следы вокруг палатки, наделали дорожек и трусцой побежали вокруг своей палатки. Бегали, спотыкались о растяжки из верёвок, выбили кол и завалили край палатки. Получили за это нагоняй и нам разрешили приступать к водным процедурам. Как это делать в условиях зимы, снега и леса, я даже не имел представления и помыслить не мог, что надо с собою до прибытия в роту, что-то делать! Я считал, ну, повоюем, поспим в палатках на кроватях в тепле, на природе, поедим каши из котла, а умываться, бриться, чиститься будем уже в роте, когда вернёмся. Согласитесь, чем не выгодное предложение? Но видимо у старшины роты и взводных были другие мысли по этому поводу, нас погнали за водой к кухням, велели принести и холодной и горячей, велели мыться до пояса, бриться и чистить сапоги и регулировочную форму (кожзаменителевые куртку и штаны натянутые на ватные штаны и ватную куртку с воротником от танкового бушлата). Воды потребовалось много, каждому налили полную каску холодной и котелок горячей воды, с этим мы и приступили к водным процедурам. Половину воды у нас деды сразу отобрали и оставили только по той, которая была налита в наши каски. Раздевшись до пояса в палатках, выперлись под деревья до пояса голые и давай мылить свои рожи мылом и скоблить их бритвами. Скоблить, смывать водой, мыть с мылом шею и ополаскиваться до самого брючного ремня на брюках холодной водой. Я думал, что этот эксперимент закончится для всех нас смертельным исходом, ну или, как минимум гриппом или ОРЗ, но самое печальное, ни заразы с нами не приключилось, шлангонуть в лазарет не вышло, а самое удивительное для меня лично, я никак не мог предположить, что воды из одной полной каски содату достаточно для того, чтобы нормально побриться и помыться аж до пояса! Сколько же в неё влезает литров? Ведь в Москве, чтоб побриться и помыться до пояса, потребуется целая река воды из крана, и почему в Москве горожанам не выдают такие вот каски для большей экономии воды? Зарядка и водные процедуры завершились успешно, сон прогнал холод, двойные нательные рубахи, ПШ и куртки с утеплителем быстро вернули организму необходимую температуру для выживания на холоде, а разминка с чисткой сапог среди сугробов снега и рассмешила нас и привела в порядок размокшую за сутки обувь. Сапоги начистили, по комбезам гуталином прошлись, подождали пока пообсохнет и давай натирать друг друга другими, сухими щётками доя одежды, до доведения блеска кожзаменителевого покрытия до цвета натуральной хромовой кожи. Понравилось самим быть опрятными и нарядными, появилось пока неизведанное чувство принадлежности и участия в одном большом деле, которое вот сейчас мы делаем все вместе, появилось чувство определённости и уверенности в завтрашнем дне. Деды пока не придирались, кандидаты, как всегда от недостатка допуска у власти, попискивали и поскуливая оскаливаясь и огрызаясь рыками на нас и черпаков. Дедам дела до нас больше не было, они готовились стать добрыми дембелями, работали на свой имидж приличных, добрых и порядочных, подставляя глупых, алчущих власти, крови и беспредела кандидатов. Маленькие падальщики шакалы гиенами рыскали и пожирали падаль, оставшуюся от дедов. Дедов мы уважали за возраст и действительную порядочность и человечность, кандидатов не признавали, презирали и сопротивлялись, как могли, порой во вред своему здоровью. По рассказам дедов и дембелей осенников, чмошнее и пакостнее наших кандидатов те ещё не знали и сочувственно нам признавались, уйдём мы, вам песец, ребята, эти сожрут вас вместе с копытами и бивнями, вас дорогие наши мамонты(нас так в роте называли почему-то, хотя в других частях звали слонами) Сбились эти твари по земляческому принципу и вы их не перебьёте, даже если и захотите. Многие легли, отдавшись им сразу, через сигаретку или почистить сапоги, подшить воротничок, через альбом раскрасить, мопед помыть, починить, на посту покараулить или у печки, а многие презирали откровенно и правильно делали, надо было таким не поддаваться и держать свою марку и оставаться человеком, даже с разбитым носом. Таких уважаю и до сих пор людьми для себя считаю. Но это лирика, время подошло до самого маразматического занятия, до уборки территории???!! Вот этого я никогда не ожидал и не предполагал от нашего взводного. Все люди, как люди, пошли в палатки подшиваться, отдыхать, а нас выгнали на улицу, сунули лопатки и топоры в руки и велели очистить от кустарника всю площадь вокруг палатки. Очистить от кустов и снега в придачу. Умудохались и запарились насмерть, борясь с корнями и сырым хлипким подлеском бороться. Все руки в кровь поизодрали в добавок ко вчерашней заразе на руках. Заикнулся я, было, взводному про прыщики на руках посмотреть и пожалел о сказанном. Оказалось, что тех красных рук до локтей у нас пол взвода, что то не зараза, а просто мы вчера по дури перекололись мёрзлыми и колючими иголками с ёлок, когда ломали те для спанья. Что гореть и чесаться они будут минимум, как дня два ещё и чтобы больше мы к ним не прикасались и не портили ёлки, за них наложат штраф полицейские и всем попадёт за это дело. Вот так. Время приближалось потихоньку к завтраку, об этом можно было догадаться, как сгрудились у походных кухонь старшина роты, замполит, взводные и всякая непотребная лизоблюдь из числа стариков нехватчиков и личностей причисляющих себя к блотным или приравненным к ним. Эти подобно шакалам скребли коготками по металлическому кузову, жалобно скулили и подвывали, но заметя старшину роты, моментально отскакивали на безопасное расстояние и тявкали под нос себе оттуда. В кучку сбиваться стали повара, официантки и начальники служб и у офицерской кухни, завтрак, по-видимому и там успели приготовить и теперь возникал вопрос об очерёдности выдачи блюд и местах приёма пищи. Света с каждой минутой становилось всё больше и больше, лагерь становился похож на большой потревоженный муравейник, все, куда-то спешили, всем, куда-то надо было срочно, часть срочности, как всегда в армии, была надуманной и значимость проблем раздутой до макроразмеров. Маленечко я потерялся в пространстве и упустил, когда меня успели нагрузить кучей котелков и отправить за завтраком на кухню? Деды успели зарядить не меня одного, у каждого деда был свой нештатный денщик и раб и таких рабов набралось по количеству духов, некоторые слабосильные и не котирующиеся даже в своём призыве деды, оказались безлошадными и без чувства ущемлённого самолюбия быстрее всех оказались в первых рядах на раздаче, оно, как оказалось в последствии, решением выверенным и своевременным. Получив пайку рожков с кусочками тушёнки и жидкой подливы из узкого ведёрка, два куска белоснежного хлеба и кружку наваристого чая кипятка с сахаром, растворённым уже в процессе его приготовления, не спеша отваливали в сторонку и усаживались на цивильных местах, кто на сцепку прицепов, кто на подножку автомобилей, кто шёл в сторону своей палатки и дёрнув локтем руки по пологу, скрывался за ним на энное время. Очередь до духов приближалась не спеша. Сначала черпачки черпали свою долю, некоторые имели пару котелков, может для товарища ради, а может, как и мы для самых немощных и квёлых, но дело не в этом. Дело было в очереди. Пока шло более-менее, старшина с ротным и взводными не особо обращал на нас внимания, но когда я, первый из духов, протянул котелок в окошка будки на колёсах ЗИЛ-131 и повар спросил, для кого? (хлопец видимо был жох и знал, кому, какие вопросы треба задавать), я естественно с гордостью назвал имя дедушки и был при этом горд, что мною правит такое уважаемое господство, говорил, не без умысла. Во первых, вес деда определяет вес прибавки в котелке, во вторых, в случае отсутствия поручений со стороны деда можно будет долго продолжать врать и вымогать таким именем свою неположенную уставом прибавку. Ничего удивительного, это не я первый такое придумал, это мои же духи попробовали взять повара с кондачка и у некоторых это прокатило, а когда потом дедули привалили гурьбой, кушать было нечего, поварёжка скрежетала по днищу котлов. Котелок моего дедушки с благоговением был подхвачен черпаком поваром и перед тем, как его начинать заполнять, череп вопросительно окинут мимолётным взглядом стайку командиров нашей роты и чего-то, прикинув в уме, навалил сверх меры мыса из бачка с подливой и зажал лишнюю шайбу масла между кусками белого хлеба. Если спросят тебя, косясь в сторону старшины роты, говорил-шипел повар, говори, свою не стал есть шайбу, понос у тебя начался и котелком здесь не свети чужим, получай своё и быстро вали в палатку. Один котелок он мне завалил вторым под завязку на двоих, второй чаем, опять же на двоих, потом принял мою крышку от котелка, мазнул по ней чем-то похожим на рожки и залил полную жижей подливой, пырнул пару кусков хлеба с малюсенькойшайбочкой двойного на просвет цвета и набубухал до краёв кружку кипятка чая. Как унести всё это до палаток, я с момента получения задания сам не догадывался, а теперь и подавно опешил. Всё раскалённое и объёмное, плескается и проливается то на штанины, то на регулировочную робу, с хлебом так просто беда, его положили мне мои духи мне на грудь поверх занятых рук и подтолкнули легонько из злополучной очереди. Следущими, за мной, встали таким же манером остальные рабы. Старшина роты, невзначай спросил меня, вроде типа шутки, а дэж, оно, ото хлопчик стилькы дайють, у якых такых войсках и по якому такому праву? Цэж який с цёго вояка выйдэ? Цэж ёму пивдня йисты цы тилькы трэба, колыж сброю робыть можно? Пидь ка сюды до мэнэ, хлопчик, бо буду йа тэбэ спытатэ, для йакой такой потрибы тоби стильки йеды потрибовалось? Ась? Нэ чуйю? ГА? Мовчишь? Так тойа тоби так скажу, друже мий, ото став давай ти котилочкы ото прямо у сниг. Ны бийсь, ничёго з имы нэ зробыця, став, став! А сам сидай отуточкы недалэчэ вид мэнэ, так, щёб я тебэ бачив и рубай свойу пайку. Рубай, рубай! Рядом со мной он и других усадил и заставил сначала съесть то, что нам полагалось, а уже потом думать, что с котелками дедов делать дальше, а котелки с кипятком, поставленные на утоптанный снег потихоньку стали оседать в него и утопать в нём всё глубже и глубже. Пар их них всё меньше и меньше выбивался, а к концу приёма пищи, так и совсем прекратился. Есть на виду у старшины роты было неловко, еда не имела вкуса, хотя жрать хотелось до вытекания слёз из глаз от горячей пищи и чая. На отставленные котелки мы смотрели, как на не обезглавленных ядовитых змей или на мины с не вывенченными взрывателями. Старшина крутился рядом с кухней и виду не подавал своим присутствием, он делал вид, что его вообще не существует, а покушать мы тут уселись чисто сами по своему желанию. Когда завтрак нами был принят в пищу, он больше нас не смел задерживать и придурковато посмеиваясь стал дурачить нас своими вопросами типа, а шож, чи можеж добавкы хто хоче, чи шо? Чи може чайку кому, чи шо? Чи може сала вам, чи можеж мяса? Га? Звиняйтэ хлопци, ни сала, ни мяса нэма, тай нэ будэ, гулялыб вы видсиля, куда подали, тикайтэ гэть! Гэть с кухни и нэ забудтэ вымыть посудыну, прыйду спровирю. Спровирь лучше наши бошки и почкам УЗИ сделай, куда мы с этим дерьмом остывшим пойдём? Нас там уже без котелков давно дожидаются, пора прекращать комедь ломать, щас отрыжкой из нас выйдет всё, что было здесь съедено. Зря мы не попытались улизнуть каким-нибудь образом отсюдова. В палатке уже все были оповещены нашим арестом и комедией поставленной режисёром Верховским Николаем на полянке возле кухни, оповещены, но повидимому, не особо расстроены. Старшина был мужик хват, да деды тоже не пальцем деланы были в начале шестидесятых, печка в палатке полыхала жёлтым пламенем, на ней еле умещались банки разных размеров и шкварчали внутри себя. На полотенце из вещь мешка были разложены крупно нарезанные куски белого и чёрного хлеба, лежало сало и валялся сам шмат, от которого, видимо его отрезали, деды лежали вокруг этого импровизированного стола по-римски, на боку, не спеша работали челюстями и тихо вели беседу. Наше появление не вызвало удивления, по поводу задержки с прибытием, тоже вопросов не последовало, спросили лишь, что там сегодня было и подайте как вон ту и ту баночки сюда и по быстрее, а то выкипает. На принесённые нами котелки они даже и не посмотрели, поверив на слово, что там рожки и чай. Мы стояли с торбой и не знали, куда её деть и как поскорее ретироваться от сюда, от греха, скажем подальше. Но не тут-то было! Интерес, оказывается, к нам назрел у них издалека, старшина проучивал или отучивал их, а деды тоже не пальцем были деланы и дело своё воспитательное знали не хуже замполита и всех политорганов вместе взятых. Как еда, мужики? Можно жить, а? Можно, можно, хорошо в роте кормят, в пехоте хуже, да хуже, лучше, чем у нас нигде не кормят, лучше, лучше! Молодцы, ответ правильный, а что это значит для вас? Вопрос не принят и не понят. А значит это, что чтобы добро не пропало зря, что с ним вы должны сделать, а ? Правильно, мужики, совершенно правильно, вы сейчас садитесь у входа и одним глазом делаете на улицу, чтоб старшина роты или взводный не спалили нас, а вторым глазом смотрите в бачок и хреначите то, что нам принесли! Мы, типа, добрые, нет, очень добрые дедушки и очень любим своих слоников, а чтобы слоники хорошо работали, что они должны делать, а? правильно, они должны хорошо кушать, вперёд ребята и с песнями, по долинам и по взгорьям…. Твою маму любить утром, чтоб вы сказылысь. Пусть я пролетел и с обедом и ужином, но после двух кусков хлеба, крышки от бачка второго, чая и масла, ну, путь четверть котелка я ещё могу умять, но, но, что делать с остальным? Просите товарищей помочь, товарищи не имеют права отказать, когда друзья оказываются в беде. Представьте себе, наказание в виде остывшего жирного второго достаётся не тем кому оно назначалось и оборачивается бумерангом прямо в нас самих. Я понимаю, если бы оно было ещё горячим, но с застывшим на морозе жиром и к печке подпускать не разрешают, банки, видите ли свои им деть некуда, да, когда же оно нормально то жить станет в роте, вот эти все приколы и подставы до того надоели, что и сама служба становится, как в кривом зеркале. Только ты собрался выполнить боевое задание старшины или взводного, а тебя, хвать и посылают к товарищу прапорщику Юрию Андрюшихину за спичкой в другой конец лагеря у всех командиров на виду. А когда обращаешься к рядовому мопеду, как тебе было приказано таким же оболтусом Куприным Толей, тоже рядовым из того же взвода, то получаешь в ответ вой оскорблённого самолюбием Юры и кучу в придачу фофманов и в ответ приказ: топать к первому шапокляку, назвать того при докладе товарищем старшим прапорщиком и естественно получить разницу себе по лбу опять же в виде дюжины фофманов. Ну разве это служба, а? Эх, люди, люди, да разве ж вы люди после этого, да нам бы это в том виде, в котором повар накладал, да мы бы и повара в придачу, без подливы слопали, только бы гуталиновыми сапогами отрыжка и шла бы. Деды и кандидаты про запас наворовавшие тушёнки и консервов, киселей и галет, сала и хлеба без меры поедали и не знали нужды в котловом довольствии. Котёл был уделом слабых и неудачников среди стариков, большинство дедов люди были оборотистые и вороватые, у них всегда под рукой во всех службах были свои люди среди не только солдат, но и среди прапорщиков кладовщиков. Сколько продуктов барсукам отвалили и отчекрыжили от всей роты и ради чего, спрашивается, чтобы кто-то вот так, даже и не заглянув в котелки, с самого порога свернул нос с нормальной и здоровой пищи и перешёл питаться на подножный корм, зарабатывая себе язву желудка. Радости такое удовольствие прибавило, что не говорите, еда она всегда, в каком бы виде не давалась в руки, правильно или вот, как сейчас, плевать на то, что приходилось съедать порции чужие не то по принуждению, не то отвалившиеся типа с барского плеча шуба, рубать почали, не поняв, как и кто, первым кинулся это делать. Есть в присутствии дедов, кто понимал, как наказание, а кто и правда не наедался вволю своею пайкой, чего людей едой попрекать, говорю для ясности, мерило у духа одно, сколько часов и даже плюс минут, удалось полноценно поспать, сколько минут украсть сна на посту, сколько и чего удалось съесть вчера и сравнить съеденное с сегодня. Жизнь превращалась в поесть и поспать, а ещё обмануть и сачконуть, огрести за дело и помалкивать в тряпочку, когда пресовали.
Владимир Мельников : продолжение рассказа КШУ-2 Деды порубали, подкормились со стола кандидаты. Мы еле дышавшие затянутыми до позвоночника ремнями, но ложек не бросали. Попробуй брось, пробросались некоторые однажды. Слопали и уборочку за всеми организовали по первому разряду, все банки, объедки из палатки вон, снег всё укрыл и схоронил до весны, весной вернёмся, горы ржавых банок укажут количество съеденого и насранного. Бороться с этим было бесполезно, традиции воровать и есть не то, что дают, а то, чего хочется, это в крови всех свободных людей на свете. Мы тоже будем в скором времени так же питаться и нами также будут командиры бороться, но накушаться не с котла, это для солдата, как нажраться цивильному на гражданке, вынь, да положь. В том и смысл учений, не только учиться Родину защищать, но и куролесить и залетать с достоинством на губу. Завтрак закончился, прибыли командиры взводов, устроили построение и развод на работы. Побрали снова пилы и топоры, малые и большие лопаты, полетели комья снега, расковыряли на штык землю. Стали водоотводные канавки делать вокруг палаток и снегом присыпать борта палаток, в палатках сразу потеплело и поуютнело, заходить туда-сюда стало приятнее, а жить показалось даже романтичнее, чем на гражданке в походах. Всё стало налаживаться и жизнь стала веселее, оказалось одно забавное дело, от которого прибавилось у нас настроения. Оказалось, что наши «зебры» были до верху забиты не только палатками и печками с углём в ящиках, но там имелся полный комплект раскладных кроватей с матрацами, это и обрадовало и поставило вопрос в тупик? Для чего огород городили с лапником и спаньём на голой земле со снегом? Кто тот главный «Гад», который зажал кровати регулировщикам, замёрзшим насмерть за сутки на дороге и в движении по штрассам под хорошим ветерком и морозцем, кто тот 2гнус» из-за которого мы чешемся не переставая и по чьей вине у меня бок куртки примёрз к краю палатки этой ночью и я его не чувствовал до тех пор, пока не поел горячего и не размялся во время рубки и копки. Про кровати разнюхали и пустили слух, вечера ждали под кайфом шикарной, я вам скажу, ночи. Понимали, что некоторые вещи могут быть испорчены нашим умником Сергеем Гузенко, то бишь взводным, но кровати мы растащим сами и о том, что ночь спали на них, он узнает только под самое утро. А, что происходило в лагере? А лагерь не имел таких проблем, какие переживали духи. Офицеры шустро и слажено заползали в большие штабные палатки и оставались там надолго, лагерь замер в ожидании военных игр на картах. Игры завершились перекуром, вокруг палатки загалдело воинство с сигаретами в зубах и взмахами рук на манер пропеллеров, офицеры активно жестикулировали и обменивались мнениями, кивали головами в знак согласия или наоборот, в знак разногласий. Часовые у штаба, с глупо навалеными на шапки касками, стояли немыми истуканами и делали вид, что их это не касается и что они центр земли и вокруг них вращается Вселенная, что бывало подобное не раз в их службе, погалдят горе воины, да и разойдутся в разные стороны. Командный состав завершил короткий перекур и направился в другую палатку, что напротив первой, доигрывать военные игры в песочнице. В нашей частилагеря зверем метался командир роты с зампотехом и о чём то спорил и на чём то заклинивался и визжал на высоких нотах. Состояние нервозности стало передаваться водилам и мопедам. Зампотех рвался от ротного в сторону машин, но ротный тащил того за собой в конец лагеря в сторону заправщика. Оказалось, что ротному приказано было подготовить машину для проведения рекогносцировки, но возникли какие то непредвиденные неполадки и проблему решали на ходу. Машиной оказались два автобуса, на которых должны были отправиться офицеры на разведку местности, где должны были развернуться основные сражения, проигранные на картах. То есть, офицеры должны были на местности убедиться в правильности продемонстрированного на картах и в песочнице повторенного, увидеть и провести «бои» на местности вживую. Автобусы оказались не заправленными, так, как ночью ездили по каким то делам в Галле и растратили всё своё топливо. Требовалась дозаправка, но как их запрвить, когда у штаба, где они сейчас расположены, не положено, а там, где заправщик расположился и заземлился от статического электричества штырём, сплошь глухомань и такую нежную технику, как гражданские автобусы, подгонять, сплошное кощунство. Заправщику накидали за холку, заставили экстренно сворачиваться и ломиться поближе к штабу. Водитель заправщика Ерашов, не стал долго чикаться с выбором маршрута объезда, дорога ложка к обеду, а фулюганства и наглости у него было от рождения через край с вершком. Машина с пятью тоннами топлива ломонула между деревьями слонярой и стала не разбирая дороги наезжать на встречные сосны толщиной с голову и валить их перед собой. Сосны до самой макушки были одного размера и почему-то голыми от веток, они сначала упирались в лебёдку с бампером, потом качались в обратную сторону, а потом с полным отсутствием корней захватов, выламывались из песка спичками и хлопались впереди машины. Такого кощунства без всякой на то надобности можно было ожидать, наверное, в военных фильмах, где перед зрителем рисовалась мощь нашей армии и техники, но здесь в Германии, я понимаю, это вражеская территория и она нам кровью досталась, как победителям, зло на всех немцев не преодолеть ни в одной человеческой душе, слишком много эти гады положили наших людей и нет им прощения и все с этим так и жили в армии, пользовались по праву сильного и не на кого не оглядывались. Но сейчас мне стало жалко не немцев, а деревьев. Которые росли долго и были такими ровненькими и красивыми, но погибали от глупости простого солдата, который решил за всех, что ему это позволено и не будет никакого наказания. Но наказание последовало, заправщика выкинули из кабины, отдубасили сорванной с головы каской и бросили ему её вдогонку, огрев, как следует по спине. Заправщик, отскочив в сторону, ощерился в довольной улыбке, что удалось удачно ретироваться от зампотеха и вообще спасся. Зампотех Юрий Александрович Твердунов, забравшись в кабину УРАЛа, рванул от злости машину назад, наехал по неосторожности задом на ещё одно дерево, сломал его от половины сильным ударом и не поняв, что был на миг от порчи цистерны, так же не сильно заморачиваясь куда едет, стал на больших оборотах насиловать движок, лавировать между соснами и пытаться выбраться из лабиринта на поляну. Поцарапав цистерну о кустарники и мелколёсье, он со злостью выскочил наружу и стал, врезаясь по ступицы, огромными колёсами разваливать не до конца промёрзшую землю и отваливать её вместе со снегом в отвалы. Закончив гробить машину, не меньше самого Ерашова, он, хлопнув дверцей заправщика, велел тому немедленно приступить к своим прямым обязанностям, добавив про себя, но так, чтоб слышали окружающие «в роте разберёмся, готовься!». Автобусы по одному приближались к развёрнутому пункту питания, заправлялись под завязку, опечатывали пластилиновыми печатями Ерашова, свои бензобаки и отваливали поближе к штабным палаткам. Когда заправка подходила к концу из палаток стали с шумом выскакивать перевозбуждённые штабные офицеры, видно не всех там угощали малиновым вареньем и стали облеплять первый автобус, создавая толкучку в попытках поскорее в него проникнуть и захватить внутри салона места получше, да побольше, на себя и на своего очкастого, но нерасторопного начальника. Автобусы напичкали под завязку, старшие офицеры из числа начальника штаба и начальника оперативного отдела уселись в собственные уазики, взяли с собою нашего командира роты и на скоростях выскочили сначала на лесную просеку, а потом вывернули на ту штрассу, на которой я их с вечера поджидал. Нас в это время в лагере заняли полнейшей глупостью, заставили прибираться вокруг опустевшего штаба и по всей прилегающей территории, собирать палки, сучки, бычки, спички и прочую фигню, которой за один день скопилась чёртова куча и маленький самосвальчик. Начальство дивизионное убыло на рекогносцировку, лагерь на время притих, водилам была дана команда прогреть, на всякий пожарный, моторы, проверить скаты и доложить командиру взвода Ивану Ивановичу Носкову и зампотеху Твердунову Юрию Александровичу. Наш взводный Сергей Гузенко своё ЦУ нам нагрузил, не поднимешь! Все мотоциклы отскрести от снега, вычистить вокруг них всё от снега, прочистить пути проезда до лесной просеки. Занятие глупое и бесполезное, как нам показалось, машины с хорошей проходимостью, этого совершенно не требовали, раз в глухомань в полной темноте, оговорюсь, при тусклом свете фар, смогли заехать, то, уж днём то, подавно вырулят и не рявкнут моторами. Среди участников командно штабных учений имелись редакция и особисты. Особистов хлебом не корми, как дай ума у народа попытать, да поспрошать про разные нарушения регулировщиков и водил. Не звали старлея, да сам навалился на нашу душу, припёрся со своей улыбочкой под добрыми усами, сипленьким голосочком ягнёнка про мамку спросил, про писульки домой, про чувиху зацепил нерву больную, а когда успел про торговлю часами с немцами, так сами не заметили, ломал, дурачился, сам вас прекрасно понимаю, сам таким был в ваши годы, мы из одной команды, вы должны чистосердечно валить и товарища и себя лично, Родина в опасности, часы, это тоже элемент военной тайны, это плохо, делать так никто не должен, вы должны пресекать попытки и собственноручно казнить предателей писульками мне, а я с вами буду встречаться по тем дням, которые попозже скажу лично. Мудак и дурак, кто же мать Родину тебе отдаст то? Мать Родина это не твой трёп, это мои бабки, на которые я домой одеться привезу и в институт ходить буду, пока на новое шмотьё не заработаю дома после службы, да и таких вещей то у нас в Союзе, отродясь не было. Сам-то ты контейнерами гонишь на Родину мать, а что же ты мои крохи по карманам вытрясаешь. Покрутился у регулей в палатке, даже врагу нашему, взводному он явно кисло пришёлся, пошёл блуд блудить, ересь писать в блокнотиках своему начальству. Редакция корреспонденции собирала, про интересные случаи пыталась написать. Потоптали ноги около палатки, ничего на ум не пришло того, о чём можно было бы в дивизионной газете нацарапать. Старички вовсе не вышли на переговоры из палатки, слепились у печки на разговор, да и сидели до приезда с рекогносцировки и тревоги. На кухне солдатской и офицерской дела шли к обеду, котлы пыхтели си гудели солярошными форсунками, повара освоились на новом месте, чувствовали себя уверенно и обещали сбацать, что-нибудь приличное на обедец. В палатках штабных стояла тишина после утренней приборки и туда никого не впускали. Водилы посбивались в кабины по три человека, наготовили второго завтраку, а что, у немцев живём, с них пример берём, банки прокололи в донышках штык ножом и на рубашку радиатора, пока то, да сё, каша перловая или горох закипели, запашок пустили, включились рецепторы, пошла слюна, слюна пошла, значит можно спокойно поесть. Поесть, но не «принимать еду в пищу», что готовили на солдатской кухне, как бы там не изголялись, а простой крестьянской душе всё не в корм, подавай кусками еду, да в то время, когда организм сам запросил, раз и хлопнула крышка капота, два и пошли гулять кожаки. Лупцуют банку на троих, жрать-то там не чего, а счастливы, не, как все, а выделившиеся среди равных, не хочет человек плохо жить, подавай ему банки с гороховым концентратом, с рисовым не предлагать, так себе хавчик. Перловку, консервы рыбные и пару этих банок, горох и керзу. Писарям отдыху ни в кои веки, душа их чернильная, чего они там всё носятся, их одного кунга в штабную палатку, из палатки вдоль лагеря за офицерами картографами и обратно, секретчики и шифровальщики свои тайны прячут от всех и себя в том числе, что за тайны, они и сами не знают. Комендачи позарылись в свою палатку и дрыхнут от прошлой недосыпной ночи, их взводный прапор, не чета остальным командирам, он в роте на положении примерно равном зампотыла дивизии, он своих бойцов бережёт и никому в обиду не даёт, управы на него нет и руки до него у всех коротки. Он сам своих бойцов казнит, но сам их и милует, им ночь досталась, не сомкнувши глаз, палатки штабные не чета нашим и количество и размер и оснащение, до утра они с ними умумукивались, а после разбивки и набивки внутренностями долго приводили территорию вокруг штаба в порядок. Любой лесник диву дался бы, не обнаружив половины леса, снесённого топорами и лопатами малочисленным взводом бойцов за такое короткое время почти в полной темноте. Сами знаете, когда освещение поспевает и все работы, как правило, проводятся при свете направленных на место сбора палаток прожекторов автомашин и их фар. Сейчас они отвалились, нарубавшись крепкого завтрака. Короче, вся рота, люди, как люди, кто, где, но все в тепле и с кашей в руке, мы, как изгои, ни днём, ни ночью не имеем покою, на морозе с шести часов утра, с вечными ледорубами и лопатами в руках. Ни днём, ни ночью нашему Серёньке Гузенко нет покою, то ли сам он не дослужил своё положенное, то ли вдогонку, заочно, перед уволившимися своими сослуживцами добирает зверством нрава и издевательствами по службе, то ли компенсирует издевательства других над самим собой. Видно последнее и есть правдой жизни, такую мелюзгу, точно лупили и лупили крепко, вот оно и вылезло наружу и осталось добивать других вместо тех, которые его дубасили в роте или батарее, где он полтора года пищал и копил месть для нас. Ещё один кадр появился в роте, другой прапорщик по фамилии Чекан. Чекан командиром зенитчикам приходился, взвод особый, но близкий к мотоциклетному. Взвод тихий и не заметный, на учениях с трубами на броне БТРа, целый день бессменно на морозе или на жаре, в роте ни одного наряда мимо них, ни по роте, ни по столовой, где мопеды, там и зенитчики. Если мы не справляемся с регулированием до Либерозы или до Эйзенаха или в Гарц, они на одном перекрёстке с нами. Люди нашей закваски и часть штабной пехоты. Воемя подошло к обеду, а рекогносцировщики всё не возвращались, далеко их закинула судьба. Ждать сбора всех ожидающих обеда не стали, пробежали по кунгам, палаткам, кабинам и в очередь. По кабинам прошли парой, зампотех со взводным мазуты, прошли шумно, результативно. Бить стёкла у машин боковые, как это делает полковник Коваль, начальник ВАИ дивизии, не стали, решили вопрос более простым и демократичным способом, с помощью простого демократизатора по Твердуновски, по зампотеховски. Надрали зады обычной подобранной в лесу хворостиной или батогом, как называл его Иван Иванович Носков, простым казнением провинившихсяпо ниже пояса и по плечам, ну, ещё немного по ошибке по каскам, рукам и плечам, но это действительно чисто по ошибке, только в тех случаях, когда убиваемый цеплялся за никчёмную жизнь в армии и крутился волчком при нанесении справедливого возмездия. Возмездие справедливое, да, разьве желаемое? Да, кто из вас не лез в кабину машины и не пытался там отогреться, как следует от мороза, накуриться до синевы стёкол и получении какйфа при растоплении массы? Кто не пытался поспать ночку в жарко накочегаренной кабине урала или зила, газона или уаза? Кого из вас могли запугать сказки про троих угоревших этой зимой в другой части? Кого могли запугать сказками про коварный угарный газ и тихую смерть от него. Прошёлся замполит Кузьмич, поприветствовал своё воинство, выстроившееся у раздачи пищи, ни словом не обмолвились казнители душ своему партийному начальнику, хитро посматривали в сторону чесавшихся и стонущих, скуливших и подвывавших, скуливших, терпевших боль, но знавших, что никто их ротному продавать не собирается и благодарных за это с первого дня службы своим командирам взвода и зампотеху. Палка и пинок, дело справедливое и каждый знал на, что подписывался, палатка для отдыха, кабина для работы. Машины должны выйти из парка и прибыть в том виде и с тем количеством бойцов, что и числится по книге учёта личного состава. Прошлись батогами, правильно сделали, каждый из битых счастлив тем, что про него тоже не забыли, а Ваньке в этот раз досталось больше, чем нам с тобой в прошлый. Прятались по кабинам и дальше будем прятаться, лупили палками за это и дальше будем, а сейчас не время об этом чесать языками, получи первое-суп картофельный с макаронами, не помещающимися в котелке, кашу гречневый продел с тушёнкой, компот и пару кусков белого и чёрного и отвали в сторонку. Пайка обжигающегося супа и каши пошли гулять по рукам, снег почернел от высадившихся прямо в него солдат, не было мочи больше терпеть голод, ели, не отходя далеко от кунга на колёсах, ротной кухни. Ели, аха-ха-ха-ли горяченной картошкой из супа, ловили из прозрачного бульона макаронины, а те ускользали, хватали их руками и вытаскивали, как червяков и глотали навскидку. Глотали и вспоминали, как продували полночи в наряде целый, громенный ящик длинных штуковин от паразитов, засевших внутри трубок. То ли правда, что их всегда продувать следует, то ли прикалывался повар над нами с сержантом дежурным, только переслюнявили мы своими губами все до единой трубочки, а сами то дело всё приглядывались к столу, блестящему нержавейкой, в поисках коварных корбункулов, но всё было тщетно и прикольно, ничего мы не увидали, а ночь потеряли и бродили весь день, покачиваясь от недосыпа, страшнее тех червяков, которых искали и не нашли. Сколько можно съесть на морозе сидя на корточках в снегу? Много, всё, что предложат и ещё немножко. Друг перед другом, с разговорчиками о домашней еде, еде всех национальностей, при наличии настоящей еды, замечательного варева, согревающего нутро насквозь. Всё пережитое и случившееся с момента побудки считается забытым и не стоящим внимания, как не существенное, обед прощал всем обидчикам и притеснителям всё. Служба начинала отсчёт заново. Сытый человек, он ведь добрый и обладающий широкой натурой, попросили чуток, совсем капельку, какой-то часик за деда покараулить печку или постоять в карауле у мотоциклов, ну или там, у палатки мопедов, ну а почему не постоять, в душе посветлело, потеплело от хорошего сытного цивильного обеда, чем лучше находиться в палатке с кандидатами и дедами, где над всеми духами будут ёрничать и прикалываться, а ты должен терпеть оскорбления на глазах своих одногодков и не заступиться за товарища и самому не отбиться от «гнуса» климата. Час постоять и потом ни каких подколов и придир, человек с мороза, дайте черпаки ему место у печки, обогревайся и вникай, будешь так себя всегда по хорошему вести и с тобой будут обходиться по честному, в армии других порядков не будет, а уж в палатке без начальства тем более. Живи, приобретай положительный опыт, через это все мы прошли и вы этого не минуете, будете борзеть и ерепениться, всем «миром» намажем. Лагерь сыто себя почувствовал, потянулись дымы сигарет и самокруток, табачок не выдали пока ещё, дело совсем хлопцы дрянь, курить приходиться мусор из карманов бушлатов в самокрутках, а стрельба по командирам мало толку приносит, каждому не настачишься, духи совсем с ног сбились в поисках дедам курева. Дело дошло до того, что в палатку лучше просто не соваться, а слоняться вне её пределов, то ли ради прикола посылают сразу скопом тебя и не знаешь, кого надо в первую очередь бояться и искать тому сигаретку или спичку, то ли и правда им не чего курить, то ли засранцы, на спор режутся, какой из духов больше своего дедушку любит и быстрее сигарету для него добудет. Вот паскудство, а не служба, скорее бы на перекрёсток или на марш, пусть мороз по кожзаменителю и сырые портянки к подошве примерзают, только бы не терпеть больше издевательств с глупыми приколами. Автобусы со штабными офицерами вернулись с рекогносцировки, командиры наши кинулись к ротному, который тоже ездил и прознавал получше, какими маршрутами выводить колонну и какие указания давать командиру взвода регулировщиков, сколько и куда ехать, где следующий лагерь стоянка, сколько там пробудем и к чему готовить личный состав с техникой и себя в том числе. Лемешко, делился увиденным, рубая ложкой из миски второе, наваленное от души поваром Вовой и вёл себя не в меру нервно и резко. Он до сих пор находился под воздействием той обстановки, которая присутствовала при разборе полётов и поездке за пределы лагеря с начальником штаба в одной машине. Ротный передавал своим слушателям важность и сложность проводимых учений, давление высоких погон на его статус командира комендантской роты и вообще на всех присутствующих штабных работников. Слушатели (наши командиры взводов и начальники служб) в процессе монолога ротного, всё ниже и ниже опускали головы и к концу разговора прониклись на сквозь состоянием, царившим в настоящее время в штабе дивизии, они были теперь в курсах всего происходящего и с этим багажом пошли громить ближайшие к ним наши тылы. Закончить погромы и чистки до конца им не дал посыльный из штаба. Командир роты, не успевший толком справить нужду по малому, поправляя на ходу многочисленные ремни и портупеи, приводя свой пижонский танковый бушлат в норму, и придерживая одной рукой планшетку к своему боку, рванул на ходулях в сторону огромной штабной палатки. Не успели полы палатки успокоиться, как командир роты вылетел от туда, выхватил из кармана трубочку и направив её прямо в зенит, выстрелил из неё. Не приходя в спокойное состояние, он начал носиться по поляне и вращать своею правой рукой, в виде кривого стартёра, подсказывая, что надо в этом случае делать всем, кто его видит. Все поняли знак «заводной ручки» и бросились в рассыпную к свои машинам, полетели от машин в сторону маскировочные сети, захлопали дверцы кабин, зажижикали стартёры и первые моторы успели огласить рёвом лесную поляну, в роте объявили тревогу, всем было приказано сниматься с мест, разбирать палатки, грузить имущество в кузова машин и выстраиваться в походную колонну. Что делать в первую очередь, что во вторую, кого слушать, куда бежать? Первым вырубился дизель электростанции и стало так тихо после него, что стало слышно, как работают моторы мормонов, слышны стали команды и приказы. Во взводе регулировщиков мнения на счёт сборов разделились, деды и кандидаты бросились из палаток к своим мотоциклам и стали их заводить, помогать выбуксировать своих товарищей из снежного плена, до палатки им дела совершенно никакого не было, палатку рушили духи и черпаки, некоторые черпаки улизнули, покрутившись с минуту возле нас и помчались тоже к своим машинам. Нас осталось около шести духов и растаскивать имущество и складывать саму палатку пришлось в меньшинстве. Печку выкинули прямо в снег и там она шкварчала и оглашенно шипела и в бессильной ярости плавила снег и пускала из него в небо пар, трубу кинули рядом с печкой и от неё в скорости тоже протаяла канавка в снегу, колья повыдергали, палатку обрушили ниц и пошли её месить в снегу и протаявшей под нею грязи. Силы, да и желания, складывать её компактно не было, дотащили до кузова зебры, да так и закинули прямо сразу у заднего борта. Колья покидали, куда полетели по кузову, печку ковырнули сапогами по насту, вроде не шкваркает, значит можно туда же в кузов тахторить. Трубы от печки закинули рядом с кроватями и матрацами, они ещё раньше остыли и опасности не представляли в плане пожара. Мы были практически готовы выезжать на регулирование, наши мотоциклы в большинстве своём были впереди походной колонны, возле них крутились ротный со взводным и раздавали каждому водителю по клочку бумаги с альбомный лист, то были кроки маршрута, получившие их через некоторое время начинали обсуждать его и приходили к мнению, что таким же маршрутом они в прошлом году уже однажды ходили, ну это и к лучшему, говорили они. Мы обгоняли начавшиеся вытягиваться в колонну машины и тоже стали пристраиваться к старичкам из нашего взвода. Мне пришлось меняться командиром, потому, как Миша Жидков уже прокололся однажды и приставили меня к Пете Мельнику, пареньку из посёлка имени Котовского, что под Одессой. Петя был лучшим другом Вите Стоге, хлопцу тоже из Одессы. Друганами у них были Юра Андрюшихин, хохмачь и приколист и Толя Куприн из Казахстана. Хлопец Петя был лопоухим и смешным парнем, пробовавшим учить других и ничего не умевшим сам делать, хвастовство и выпендрёж, вот его удел, гонору много, толку от такого человека мало. Но, как известно, с кем приказали ехать в паре, с тем и поедешь. Из нашего призыва машины имели Шеремета Сашка, Толян Деревяникин, Игорюша Собакин, Коля Умрихин, Коля Чистяк, Вова Тюрин, Христов (имя забыл) и ещё некоторые, взвод был большой и по количеству машин очень приличный. Машины все исправные и могучие, объезжая колонну по обочине дороги не выбирали и сунулись по самую ступицу по снегу и хоть бы раз мотором чихнули или газку прибавили. Стоянка прекратила своё существование и нам больше дела до этого места не было, нас манила даль, новый маршрут, новые посёлки и городки Германии, нам хотелось поскорее добраться до отмеченного на кроках перекрёстка и нервно подёргивая, как в чесотке, всеми частями тела, скорее начать регулирование. Минуты появления колонны, с высоко задранными включенными огнями фар, были истинным наслаждением и приводили регулировщиков в экстаз, вбрасыванием адреналина в кровь и вызывали порой судороги мозга, доставляя нам не передаваемые ощущения удовольствия и кайфа. Температура воздуха держалась вторые сутки на отметке минус 4-6 градусов, это было конечно прохладно, при сыром-то воздухе, но вполне пока терпимо, только, что пообедали, потом на разборке палаток разогрелись, жить можно, доедем, маршрут, говорят старички, совсем коротенький. Через некоторое время в небо полетела вторая ракета, выпущенная нашим командиром роты и колонна начала своё движение из лесного массива. Первыми выскочили из него мы, затем резво, на хорошем ходу вынырнули БРДМки охраны, затем пошли УАЗ-469 комдива и его заместителей и начальника штаба, за ними на УАЗ-469 наш командир роты, за ними «зебра ГАЗ-66» парой, далее машины, приданные нам из батальона связи, потом наши штабные фургоны-салоны с прицепами, за ними машины с прицепами, перевозившими штабное имущество и палатки, далее электостанция, за ней передвижной походный штаб (бабочка), далее машины картографов, секретчиков, кинопередвижка, ПАК, куча ГАЗ-66 и уралов, мормонов, ЗИЛ-131, с кунгами и обязательными прицепами, ЗИЛ-130 с прицепами хлебовозками и водовозками, потом редакция своей колонной, потом хитрые особисты колонной, а в завершение всей этой махины шли и подчищали всё за собой ротный урал заправщик, еле пиливший под своими пятью тоннами бензина и машина ЗИЛ-131 техпомощь МТОшка. Солидная получилась кишка и смотрится на трассе довольно внушительно для такого малочисленного подразделения.
Владимир Мельников : окончание рассказа КШУ-2 Дело было послеобеденного, скоро стало потихоньку сереть и вечер занял свою позицию на нашем марше. Колонна шла ходко, поджимая мотоциклистов и буквально наступала нам на пятки. Дорога была чищена и смотрелась широким шляхом, машины держались интервалов, но случались и прорехи в колонне, их старались залатать и держать марку комендантской роты. Впереди ушедшие регулировщики стояли на перекрёстках и нас пока вперёд не посылали. Мы шли практически перед носом головных БРДМов и в любую минуту могли оторваться на пару сотен метров, загнать чуток на обочину мотоцикл и успеть, если надо будет, отрегулировать колонну в другом направлении. Ротное начальство опасалось, видимо, опять потери регулировщиков и хотело провести учения на оценку «удовлетворительно». Встречных машин попадалось, как всегда, не очень, дороги для движения колонн выбирались, как правило, брошенные и забытые самими строителями дорожниками. Я сидел тихонечко сзади Пети на седушке и о чём-то тихонечко мечтал, делиться о прошлой гражданской жизни с ним я нежелал, он был из числа наших притеснителей и общаться с подобными очень оно мне надо было. Ехали и не более, чем, да, нет, ага, ладно, не говорили друг другу, он был очень гоношистый и имел ко всему не Одесскому высокомерие и гонор. Мы двигались впереди и ничего не видели сзади себя, оглядкой назад, много не рассмотришь, а там творились чудеса. При обгоне колонны одной из наших «зебр» обнаружилось странное видение, прямо в серёдке колонны двигался автомобиль, редко встречаемый на дорогах ГДР, не похожий на немецкий и не похожий на БНДшный, но это и не наш, но тогда чей и почему свободно чухает между наших зилов и газонов? Командир взвода с водилой Сергеем Лавриненко, не стали долго думать и соображать по этому поводу, они чисто по-русски стали прижимать его своим ГАЗ-66, расписанным в боевой окрас полосами, к машинам, шедшим впереди и позади уродца странно военного цвета. Стали, мало того, что прижимать сами, но ещё и усиленно сигналить бибикалкой и высунувшись по пояс из бокового стекла кабины, стали активно и призывно махать руками впереди и сзади идущим транспортным средствам, приказывая первым начать торможение, а задним плотнее прижимать чужестранца своими передками. Водители и старшие не соображали поначалу, что от них хотят, но потом, не понятно, каким образом сообразили, что от них хотят и стали чётко выполнять указания и сокращать сначала интервалы, а потом и вовсе ударили по тормозам. Часть машин оторвалась и ушла вперёд за нами регулировщиками, а та часть, которой из «зебры» приказывали остановиться, так и поступила. На трассе оказалась задняя часть нашей колонны со странной машиной, зажатой с трёх сторон. К этой машине первыми рванул Сергей Гузенко, его водила Сергей Лавриненко из Украины, затем повыскакивали водилы и старшие из ближайших машин и первыми рванул Сергей Гузенко, его водила Сергей Лавриненко из Украины, затем повыскакивали водилы и старшие из ближайших машин и начали брать в кольцо окружения похожую на военный джип машину. Сидящие в джипе не сопротивлялись, но и сдаваться просто так не собиралась. Иностранная миссия связи с английским флажком, прижатая к обочине, делала всевозможные мероприятия, чтобы не быть пойманной с поличным и не быть выдворенной из ГДР, она пробовала сдавать вперёд-назад, стараясь раскатать для себя побольше пространства для того, чтобы можно было попробовать ускользнуть через кювет, съехав на обочину. Водилы тоже не будь пальцем деланы, маленькими шажками поджимали её к впереди стоящему уралу и даже не думали, кого то бояться, а даже наоборот, пробовали её раздавить своими далеко торчащими лебёдками на бампере. Миссия связи не уступала им и даже продвинулась в своих попытках улизнуть через не загороженное для неё пространство справа со стороны обочины. Офицерам миссии даже удалось поставить машину почти поперёк дороги, мордой к обочине и тогда наши бойцы пошли на отчаянный шаг, они стали охватывать её в кольцо, широко раскидывая руки, будто собираясь ловить птиц. Это отрезвляюще подействовало на миссионеров и те окончательно успокоились, опустили стёкла и стали подзывать к себе старших. Старшие быстро нарисовались, и завязался монолог тупого с глухим и одновременно немым человеком. Моторика жестов и рук не помогала, а наоборот выставляла обе стороны идиотами, но общение продолжалось. Разговор начал складываться лишь тогда, когда из окон миссии солдатам и офицерам предложили отличные импортные сигареты Кэмэл и дали всю пачку на растерзание. Курева не было, как такового ни у кого, но даже если бы оно и было, от сигарет с верблюжонком на фоне жаркой пустыни никто бы всё равно не отказался, сигареты похватали и разговор продолжился сначала с одобрительных отзывов о верблюжонке, а затем дошёл до вопросов типа «а, не скажете ли , уважаемые союзнички, какого Х вы забыли в расположение нашей части и вообще?» Придуриваться больше не получалось, сигареты дотягивали, а пока одни дотягивали, другие гнали по краю обочины МТОшку для того, чтобы намертво лишить и думать свалить из наших лап миссионеров. Машину поставили так, чтобы намертво закупорить бутылку и стали ждать дивизионную ВАИшку. Как и каким образом осуществлялась связь, то я не знаю, ВАИшка прибыла на место происшествия, был составлен акт о недопустимо близком приближении машины иностранной миссии связи к военным колоннам, им предъявили акт для подписания и процедура задержания закончилась. Колонна стала приходить в движение, всё рассосалось, как и не бывало, мы продолжили движение, а машина миссии связи и ВАИшка отправились выяснять свои договорные отношения дальше. Обо всём этом мы узнали только через несколько часов уже в лагере, Сергей Лавриненко, парень из Украины, очень крупный и очень скромный и не говнистый, призыва осень 1979-1981 года, ходил гоголем и все завидовали ему исключительно доброй завистью, завидовали и гордились им, гордились собой, ротой, мотоциклистами, своей службой и не могли оставаться равнодушными. Это надо же, какая наглость, запереться прямо в колонну и спокойно следовать вместе с нами по нашему маршруту, не стесняясь совершенно ничего и ничего не боясь! Каждый теперь только и думал и представлял, как он только то и делает, что широко расставленными руками с жезлом на одном из перекрёстков зажимает к обочине миссию, сдаёт её по счёту ВАИшке и не дожидаясь похвал и объявления отпуска, за пойманное высокопроходимое чудовище с флажками, в ближайший магазин за бумажным чемоданом и горой наклеек для него. Но, мы пока о происшествии не знали и ехали с той частью колонны, что оторвалась и ушла далеко вперёд. Местность стала сильно холмистой и переходила в подобие гор, но это были ещё не горы, горы будут на дивизионке, а это пока так, холмики. Колонна свернула с большой магистрали на булыжную одноколейку, повела весь хвост в низину и вывела в небольшое каменное поселение или даже городок. Петя вывернул нашу машину в сторону с трассы и мы оказались с ним на маленьком сельском перекрёсточке в центре городка с горошину. Наступила очередь для регулирования, мы спешились, осмотрелись вокруг, Петя для надёжности кинул лучик нагрудного фонарика на клочок бумаги с кроками маршрута, что-то пробурчал сквозь намордник и махнув мне на съезд, приказал оставаться там и при приближении колонны останавливать встречный транспорт и до прохода колонны перекрёстка ни кого не пускать со стороны центра. Сам занял более привлекательное место, указатель поворота влево, но на перекрёсток выходить не спешил. Не спешил, потому, как машин пока не видать было из низины, городок ещё не ложился спать, по улицам двигались прохожие, магазинчики и конторы ещё горели огнями и было на, что посмотреть и он решил прогуляться по перекрёстку. Люди на нас внимания не обращали и проходили занятые своими проблемами и только перед самым появлением колонны ко мне подбежали пара мальчишек и стали приставать и клянчить значки или эмблемы с петлиц. Я не знал, как себя с ними себя вести, рядом были их родители, потом ещё этот Петя, но не долго думая, поснимал с ПШ свои петлицы «капуста» и поотдавал детишкам. Потом они стали просить ещё и мне пришлось отхватить пару солдатских пуговиц с куртки и отдать прыгающим от радости немецким киндерам. Петя мою затею не одобрял, а потом спохватился, да было поздно, просить сигареты или попробовать предложить купить их родителям наручные часы уже вышло время, рёв выскочивших бронемашин и свет автомобильных фар ударил по нервам, свет выхватил нас с пацанёнками, я кинулся на своё место, Петька пулей рванул на своё, мы заняли положенное состояние и регулирование началось. Бронемашины промчались воя своими мостами и обдавая нас струями газов, вырывающихся из моторов, стали подтягиваться и валиться набок от перегрузки машины с прицепами, мы стояли навытяжку и только успевали отдавать честь всем автомобилям УАЗ-469 в которых ехало штабное начальство и наш командир роты. Не дай Бог нас не окажется на перекрёстке или кто-то из нас забудет или не успеет отдать честь, не дай Бог нас застукают с немцами или бабой, или спящими на обочине или жующими бутерброды из рук немцев и запивающие их какао из их термосов! Я стоял опустив руки по швам спиной к той полосе по которой могли поехать навстречу немцы, Петя стоял в центре перекрёстка и как ужаленный или заведённый солдатик махал светящимся толстым жезлом с двумя большими батарейками внутри, показывая направление и одновременно вращательными движениями в виде мельницы, показывая знак «ускорение» для водителей машин. Ускорять приходилось всегда, машины должны были двигаться с одним интервалом, не разрывая колонну на части. Мы подгоняли их вперёд, водилам было, если честно, не до нас, они на огромной скорости слетали с горы и поворачивая резко под углом налево, так крепко хватались обеими руками за баранку и до того быстро ею вращали, заваливая тем самым сильно перегруженные машины почти до состояния опрокидывания, выхватывали их практически из мёртвой точки и схватив край обочины без твёрдого покрытия, еле выравнивали их и долго потом приводили в чувства болтающиеся за ними прицепы. Немцы с ужасом смотрели на кульбиты машин и борьбу водил за их выживание, в их стране такие вещи с автотранспортными средствами никогда не делали, технику берегли, холили и лилеяли, одним они, правда грешили, это и они сами признавали, они никогда зимой машины от снега не чистили и не прогревали, просто подходили, рукой напротив руля проводили, счищали снег с площади размера под один глаз, вставляли ключ зажигания, дрынькали, врубали первую передачу пластикового драндулета и рвали с места в карьер, убивая всё живое в резиновом моторе. Почему, спросите, резинового? А хрен их знает, два цилиндра от нашего мотоцикла, танковый ворованный аккумулятор и гора резиновых труб и патрубков вместо радиатора и ещё чего то! Колонна проскочила, немцы собрались уходить, мы с перекрёстка. Петя рванул наперерез к родителям пацанов, шпрехен, не шпрехен, руку до локтя от куртки чёрной освободил и перед изумлённой публикой появился магазин на колёсах от первых и вторых Московских часовых заводов, Слава, Восток, Запада не оказалось. Петя им снимает, браслеты, бой, ход демонстрирует, тщетно, люди не взяли с собою таких денег, а за бесплатно он сам не отдаёт. И тогда, чтобы отвязаться от нас и в знак благодарности, немец решил самым дешёвым способом отделаться от назойливых спекулянтов, он предложил нам просто угоститься из его пачечки сигаретками типа «солнечные», коротенькими и сладенькими эрзац папиросками. Других прохожих нам завлечь на торги не получилось, городок был хитрым и жадным, а самое обидное, грошей у них для нас было совсем мало, чтобы сторговаться на 450 марок и более за одну пару часиков. Осмотрелись по сторонам, обосрали жадных и убогих немцев последними словами, Петя рассказать успел самую хвастливую историю из своей регулировочной практики и на этом наш разговор о немцах и часах завершился. Далее пришлось скучновато, остатков колонны долго не было, мы каждый про себя придумывали различные версии и догадки, но её, как не было, так и не было ещё около сорока минут. Увидеть весь городок нам не довелось, всё оно однообразное, когда ты сам на всё это смотришь и ты там, а не здесь, всё, как во всех дорфах или городках. Чистенькие улицы, окна без занавесок, люди ходят по дому раздетые, не стесняются походить и смотреть на тебя в ночном белье, кругом блестящие витрины и не закрытые на амбарные замки магазины. Завидно немного от того, что они уже дома и могут делать сейчас чего хотят и идти куда захотят, но делать нам не чего, служба нас обязывает быть особенными и чего тут говорить. Колонна выскочила неожиданно, как мы её не выглядывали, машины отрегулировали тем же макаром и в том же направлении. За последней машиной МТО техпомощь снялись с перекрёстка, последний раз оглянулись на сияющие витрины и освещённые тротуары и прибавив газку, стали обгонять колонну и рвать когти в лагерь. В эту ночь всё повторилось, как в дэ-жа-вю, лес, высоченные ели, просека с поляной пока не известных размеров, машины ломающие кусты и ёлки своими неповоротливыми махинами, маскировочные сети, освещение только от фонариков, жезлов и мотоциклетных фар, раскидывание снега под палатку, вырубка кустарника, наламывание лапника в огромных количествах, установка и растопка печки и поход в полупотёмках за ужином. Проверка личного состава и первые тёплые слова от командира роты и замполита. Марш прошёл успешно, была поймана миссия иностранной державы, именинник вот он перед вами, качать его, качнули, ещё качнули до неба, отпустили из объятий, а всех продолжает колотить колотун, не то от многочасового марша, а может от возбуждения и нетерпения снова рвануть на трассу и может удастся, так самому в одиночку, голыми руками рвать ту проклятую миссию и тащить её до начальства, чтоб появилась у тебя возможность, прямо сейчас, пока не закончились учения, махнуть домой, до мамки, до чувихи и до воли! Ужин, отбой, холод в палатке от плохо топленой печки, мордой в лапник на пузо в рукавицах и с подвязанными клапанами шапки на подбородке, прямо в шерстяном наморднике, не умываясь и не чища на ночь зубы. Какие зубы, о чём вы, спать и только спать, целый день с шести утра на морозе и ветрюгане, сидючи задом на холодной седушке сзади водилы. Ночь спали и про посты либо забыли, либо про мены забыли, не нашли ночью в темноте, может другие фамилии были названы начальством для бдения у печки и у палатки с мотоциклами снаружи, не знаю, спал и выспался, даже при том, что пожидились в этот раз печку калить до красна. Третий день учений прошёл без особых перемен. Утро, зарядка, уборка территории, завтрак, марш по дорогам Германии и к ночи прямым ходом в Галле. Перед ужином прибыли и сразу построение перед штабом дивизии. Начальник штаба вызывает Сергея Лавриненко и взводного, объявляет им благодарность, а Серому в добавок ещё и отпуск! Все ещё в лагере уже знали, что отпуск Серому обеспечен, каждый примерял награду к себе и каждый считал, что и он так смог бы, попадись ты ему только та проклятая чудо-юдо машинка с иностранными флагами на передке. Приказ зачитали на слух, нас распустили заниматься заправкой машин и их постановкой в боксы. Час тому позже мы вломились в помещение казармы и кинулись скидывать свои сапоги и ахать и охать от получения кайфа от горячо нагретого пола казармы. Пол на первом этаже, рядом дверь на улицу, пол выложен из каменных плит, дневальные в шоке от нашего поведения, они в удивлении не могут никак взять в толк, как может ледяной пол быть раскалённым и от него можно получать босыми ногами тепло? Нонсенс, но только для тех, кто не познал службу регулировщика и не стаскивал сапог с примёршими к подошвам портянками. Да, для таких, как мы пол действительно был огненным и мы долго согревали на его поверхности околевшие ноги и получали удовольствие. Неделю после учений рота бурлила и пересказывала случай с миссией, а через день начались новые учения, новые КШУ, но это уже другая история.
свн: ...у нас тоже самое произошло...англичане угощали "Кэмелом", когда миссию задержали на территории 68-го полка местные жены офицеров и прапорщиков и ВАИ-шники...
sergei: Владимир Мельников пишет: пришлась к месту липовая декларация с нашей печетью из ленолиума с логотипом Брестской таможни в виде двух скрещенных метёлок, осели в карманах парадки 96 марок с копейками, Как то в классе 9-ом,попросил меня знакомый боец с первого батальона 243 мсп(познакомились на свинарнике.был он там ,одно время ,главным поросятником 243 мсп)получить денюшки.Получал по комсосмольскому билету.По иронии судьбв жил он в распложении моей будущей роты... Немцы сильно не заморачивались по поводу обмена.Видать выгодная эта штука была.на контробанде рублевый счет пополнять... Владимир Мельников пишет: Домой пошёл, на тот конец гарнизона, мимо санбата, мимо химиков, мимо противотанкистов, мимо батальона связи, далее мимо дивизионной губы, потом за ворота части, а там их двухэтажки Володя,очень мне этот маршрут интересен.До 77 года,включая и 60-е,существовало КПП ,которое выводило на кольцо через 243 мсп.То-есть мимо штаба дивизии,дивизионного плаца,гостиницы 14 а ,где проживал одно время Василий,далее налево по армян штрассе,до дома,где впоследствии расположилась начальная школа,а в 70-е жила моя подружка.Там поворачивая направо и упирались в КПП.Это было быстрее,чем через КТП.Володя,поясни,было ли в ваше время вышеописываемое КПП ,или нет? Меня этот вопрос интересует,так-как прибыв в 85 году в Галле на службу-я очень удивился,когда уперся в заложеный проем стены.
полная версия страницы